В продолжение всего этого дела помещик вел себя самымблагородным образом. Он старался о моем отчиме так, как будто тот был егородной сын. Несколько раз он приезжал к нему в тюрьму утешать его, дарил емуденег, привозил к нему лучших сигар, узнав, что Ефимов любил курить, и, когдаотчим оправдался, задал праздник всему оркестру. Помещик смотрел на делоЕфимова как на дело, касающееся всего оркестра, потому что хорошим поведениемсвоих музыкантов он дорожил если не более, то по крайней мере наравне с их дарованиями.Прошел целый год, как вдруг по губернии разнесся слух, что в губернский городприехал какой-то известный скрипач, француз, и намерен дать мимоездом несколькоконцертов. Помещик тотчас же начал стараться каким-нибудь образом залучить егок себе в гости. Дело шло на лад; француз обещался приехать. Уже все было готовок его приезду, позван был почти целый уезд, но вдруг все приняло другой оборот.

В одно утро докладывают, что Ефимов исчез неизвестно куда.Начались поиски, но и след простыл. Оркестр был в чрезвычайном положении:недоставало кларнета, как вдруг, три дня спустя после исчезновения Ефимова,помещик получает от француза письмо, в котором тот надменно отказывался отприглашения, прибавляя, конечно обиняками, что впредь будет чрезвычайно остороженв сношениях с теми господами, которые держат собственный оркестр музыкантов,что неэстетично видеть истинный талант под управлением человека, который незнает ему цены, и что, наконец, пример Ефимова, истинного артиста и лучшегоскрипача, которого он только встречал в России, служит достаточнымдоказательством справедливости слов его.

Прочтя это письмо, помещик был в глубоком изумлении. Он былогорчен до глубины души. Как? Ефимов, тот самый Ефимов, о котором он такзаботился, которому он так благодетельствовал, этот Ефимов так беспощадно,бессовестно оклеветал его в глазах европейского артиста, такого человека,мнением которого он высоко дорожил! И наконец, письмо было необъяснимо в другомотношении: уведомляли, что Ефимов артист с истинным талантом, что он скрипач,но что не умели угадать его таланта и принуждали его заниматься другиминструментом. Все это так поразило помещика, что он немедленно собрался ехать вгород для свидания с французом, как вдруг получил записку от графа, в которойтот приглашал его немедленно к себе и уведомлял, что ему известно все дело, чтозаезжий виртуоз теперь у него, вместе с Ефимовым, что он, будучи изумлендерзостью и клеветой последнего, приказал задержать его и что, наконец,присутствие помещика необходимо и потому еще, что обвинение Ефимова касаетсядаже самого графа; дело это очень важно, и нужно его разъяснить как можноскорее.

Помещик, немедленно отправившись к графу, тотчас жепознакомился с французом и объяснил всю историю моего отчима, прибавив, что онне подозревал в Ефимове такого огромного таланта, что Ефимов был у него,напротив, очень плохим кларнетистом и что он только в первый раз слышит, будтооставивший его музыкант – скрипач. Он прибавил еще, что Ефимов человек вольный,пользовался полною свободою и всегда, во всякое время, мог бы оставить его,если б действительно был притеснен. Француз был в удивлении. Позвали Ефимова, иего едва можно было узнать: он вел себя заносчиво, отвечал с насмешкою инастаивал в справедливости того, что успел наговорить французу. Все это докрайности раздражило графа, который прямо сказал моему отчиму, что он негодяй,клеветник и достоин самого постыдного наказания.

– Не беспокойтесь, ваше сиятельство, я уже довольно с вамизнаком и знаю вас хорошо, – отвечал мой отчим, – по вашей милости, я едва ушелот уголовного наказания. Знаю, по чьему наущенью Алексей Никифорыч, ваш бывшиймузыкант, донес на меня.

Граф был вне себя от гнева, услышав такое ужасное обвинение.Он едва мог совладеть с собою; но случившийся в зале чиновник, который заехал кграфу по делу, объявил, что он не может оставить всего этого без последствий,что обидная грубость Ефимова заключает в себе злое, несправедливое обвинение,клевету и он покорнейше просит позволить арестовать его сейчас же, в графскомдоме. Француз изъявил полное негодование и сказал, что не понимает такой чернойнеблагодарности. Тогда мой отчим ответил с запальчивостью, что лучше наказание,суд и хоть опять уголовное следствие, чем то житье, которое он испытал до сихпор, состоя в помещичьем оркестре и не имея средств оставить его раньше, засвоею крайнею бедностью, и с этими словами вышел из залы вместе с арестовавшимиего. Его заперли в отдаленную комнату дома и пригрозили, что завтра же отправятего в город.

Около полуночи отворилась дверь в комнату арестанта. Вошелпомещик. Он был в халате, в туфлях и держал в руках зажженный фонарь. Казалось,он не мог заснуть, и мучительная забота заставила его в такой час оставитьпостель. Ефимов не спал и с изумлением взглянул на вошедшего. Тот поставилфонарь и в глубоком волнении сел против него на стул.

– Егор, – сказал он ему, – за что ты так обидел меня?

Ефимов не отвечал. Помещик повторил свой вопрос, и какое-тоглубокое чувство, какая-то странная тоска звучала в словах его.

– А бог знает, за что я так обидел вас, сударь! – отвечалнаконец мой отчим, махнув рукою, – знать, бес попутал меня! И сам не знаю, ктоменя на все это наталкивает! Ну, не житье мне у вас, не житье… Сам дьяволпривязался ко мне!

– Егор! – начал снова помещик, – воротись ко мне; я всепозабуду, все тебе прощу. Слушай: ты будешь первым из моих музыкантов; я положутебе не в пример другим жалованье…

– Нет, сударь, нет, и не говорите: не жилец я у вас! Я вамговорю, что дьявол ко мне навязался. Я у вас дом зажгу, коли останусь; на менянаходит, и такая тоска подчас, что лучше бы мне на свет не родиться! Теперь я иза себя отвечать не могу: уж вы лучше, сударь, оставьте меня. Это все с техпор, как тот дьявол побратался со мною…

– Кто? – спросил помещик.

– А вот, что издох как собака, от которой свет отступился,итальянец.

– Это он тебя, Егорушка, играть выучил?

– Да! Многому он меня научил на мою погибель. Лучше б мненикогда его не видать.

– Разве и он был мастер на скрипке, Егорушка?

– Нет, он сам мало знал, а учил хорошо. Я сам выучился; онтолько показывал, – и легче, чтоб у меня рука отсохла, чем эта наука. Я теперьсам не знаю, чего хочу. Вот спросите, сударь: «Егорка! чего ты хочешь? все могутебе дать», – а я, сударь, ведь ни слова вам в ответ не скажу, затем что сам незнаю, чего хочу. Нет, уж вы лучше, сударь, оставьте меня, в другой раз говорю.Уж я что-нибудь такое над собой сделаю, чтоб меня куда-нибудь подальшеспровадили, да и дело с концом!

– Егор! – сказал помещик после минутного молчания, – я тебятак не оставлю. Коли не хочешь служить у меня, ступай; ты же человек вольный,держать тебя я не могу; но я теперь так не уйду от тебя. Сыграй мне что-нибудь,Егор, на твоей скрипке, сыграй! ради бога, сыграй! Я тебе не приказываю, поймиты меня, я тебя не принуждаю; я тебя прошу слезно: сыграй мне, Егорушка, радибога, то, что ты французу играл! Отведи душу! Ты упрям, и я упрям; знать, уменя тоже свой норов, Егорушка! Я тебя чувствую, почувствуй и ты, как я. Жив немогу быть, покамест ты мне не сыграешь того, по своей доброй воле и охоте, чтофранцузу играл.