Я кивнул, изображая раскаяние, но в душе слушал музыкузаветных слов grand guignol и говорил себе, что любое дело, сколь ничтожным быоно ни казалось, нуждается в доблестном защитнике, который постоит за егочесть.

Я почувствовал себя счастливейшим из смертных, узнав, чтонекоторые мои коллеги из газеты раздосадованы моими успехами. Их задевало, чтомальчишка-посыльный и признанный талисман редакции делал первые шаги в миреслов, тогда как их собственные писательские устремления и амбиции давным-давнозачахли в серых буднях житейских неурядиц. Усугубляло положение тообстоятельство, что читатели газеты с жадностью проглатывали мои скромныетворения и оценивали их выше, чем любое другое произведение, сошедшее с печатногостанка за последние двадцать лет. Я стал свидетелем неприятной метаморфозы:всего за несколько недель те люди, кого до недавнего времени я считал членамиединственной своей семьи, под влиянием уязвленного самолюбия превращаются взлобных судий. Коллеги переставали со мной здороваться и разговаривать. Они судовольствием совершенствовались в искусстве злословия, отзываясь обо мне заспиной в выражениях, исполненных ехидства и презрения. Мой заметный инеобъяснимый успех они приписывали помощи Педро Видаля, а также невежеству иглупости наших подписчиков. Оскорбленные в лучших чувствах, они хоромапеллировали к распространенной и весьма удобной национальной парадигме,согласно которой достижение определенной степени признания в той или инойпрофессиональной области квалифицировалось как неопровержимое свидетельствоущербности и отсутствия достоинства.

В свете столь неожиданного развития событий, непредвещавшего ничего хорошего, Видаль пытался меня подбодрить, но у меня уженачали закрадываться подозрения, что мои дни в редакции сочтены.

— Зависть — это религия серости. Она бодритпосредственные личности, прислушивается к снедающим их страстям и в итогеразлагает душу. Зависть нашептывает оправдания собственному убожеству иалчности, приравнивая их чуть ли не к добродетелям. Зависть внушаетуверенность, будто небесные врата открыты лишь для неудачников, кто не оставилпо себе достойного следа, ибо растратил жизнь на неприглядные попытки унизитьдругих, отвергнуть и по возможности уничтожить более одаренных соплеменников потой единственной причине, что они таковы, как есть. Ведь на ярком фоне особеннозаметны духовная нищета, скудоумие и малодушие посредственных. Блажен тот, когооблаивают идиоты, ибо те не властны над своей душой. Аминь, — заключил донБасилио. — Если уж вы не родились богатеньким, вам следовало бы сделатьсясвященником. Или революционером. Подобного рода проповеди заставят прослезитьсядаже епископа.

— Да, вам смешно! — возмутился я. — Но ведьненавидят-то меня!

Хотя мои труды всколыхнули волну недоброжелательства,возбудив опасение коллег, что мои усилия принесут плоды, лавры популярногоавтора не окупались. Печальная реальность заключалась в том, что жалованья мнеедва хватало, чтобы кое-как сводить концы с концами, покупать книги, которые яуспевал прочитать, и снимать каморку в пансионе, притулившемся в недрахпереулка по соседству с улицей Принцессы. В пансионе заправляла набожнаягалисийка, откликавшаяся на имя донья Кармен. Донья Кармен требовала скромностии благочестия и меняла простыни один раз в месяц, в связи с чем советовалапостояльцам воздерживаться от соблазна заниматься онанизмом или ложиться впостель в грязной одежде. Устанавливать запрет на присутствие женщин в комнатахне было необходимости: во всей Барселоне не нашлось бы женщины, согласнойподняться в эту дыру даже под страхом смерти. Поселившись там, я усвоил, чтопочти все в жизни можно стерпеть, в первую очередь запахи. И я понял оченьотчетливо, что если к чему и следует стремиться в жизни, так это не умереть вподобном месте. В минуты уныния, а такие выпадали очень часто, я говорил себе,что литература остается единственным средством выбраться оттуда прежде, чем язаболею туберкулезом. И если кого-то это задевало или смущало, мне терять былонечего.

По воскресеньям донья Кармен отправлялась к мессе наеженедельное свидание с Всевышним. Пока шла служба, постояльцы пансионапользовались случаем повеселиться. Все собирались в комнате соседа, самогостаршего и опытного из нас — бедолаги по имени Элиодоро. Он с юности мечталстать матадором, но так и остался комментатором-любителем корриды и обслуживалписсуары на солнечной стороне арены «Пласа Монументаль».

— Искусство боя быков умерло, — вещал он. —Нынче коррида стала доходным делом для жадных торговцев скотом и бездушныхтореро. Публика не видит различия между боем быков на потребу толпе и высокимискусством, которое способны оценить лишь знатоки.

— Ай, если бы вам представился шанс, дон Элиодоро, делопошло бы на лад.

— Так ведь в этой стране торжествуют только бездари.

— Лучше не скажешь.

После традиционного вступления, произносимого доном Элиодорокаждую неделю, наступал час потехи. Сгрудившись тесной кучкой у небольшогооконца, постояльцы сквозь микроскопический проем могли понаблюдать заупражнениями и услышать стоны обитательницы соседнего дома, Марухиты,прозванной Перчиком. Прозвище свое она получила за острый язык и обильное тело,сложением напоминавшее сладкий перец. Марухита зарабатывала на хлеб, надраиваяхоромы всяких выскочек, но воскресенья и церковные праздники, обязательные дляпосещения службы, она всецело посвящала возлюбленному семинаристу. Семинаристтайком прибывал в город на поезде из Манресы и отдавался познанию греховного спохвальным рвением и энергией. Мои соседи как раз прилипли к стеклу окошка,точно тесто для пасхальных крендельков, стараясь не пропустить миг, когдавнушительные ягодицы Марухиты взлетали вверх, как на качелях, что очень всехвеселило. И тут у входа в пансион раздался звонок. Добровольцев идти открыватьне нашлось, поскольку никто не хотел рисковать потерей места в партере, откудаоткрывался хороший вид. И я отказался от намерения присоединиться к компании,направившись к двери. Когда я отворил ее, моему взору предстало дивное видение,невероятное в столь убогом обрамлении. Дон Педро Видаль во всей красе — сизысканными манерами, внешностью героя-любовника и в шелковом итальянскомкостюме — стоял с улыбкой на лестничной площадке.

— Да будет свет, — провозгласил он и вошел, недожидаясь приглашения.

Видаль остановился, обозревая комнату, служившую попеременностоловой и агорой[8] этого ковчега, и досадливо вздохнул.

— Наверное, лучше пройти в мою комнату, —предложил я.

Я повел его к себе. От стен рикошетом отдавались ликующиевозгласы и приветственные крики моих соседей в честь Марухиты и ее любовныхкульбитов.

— Веселенькое местечко, — заметил Видаль.

— Извольте проследовать в президентские апартаменты,дон Педро, — пригласил я гостя.

Мы переступили порог, и я захлопнул за спиной дверь. Окинувбеглым взглядом каморку, он уселся на единственный имевшийся стул и мрачнопосмотрел на меня. Не составляло большого труда догадаться, какое впечатлениена него должно было произвести мое скромное жилище.