Я выбросил ее в колодец. Я выбросил ее в колодец. Прошутебя, Господи, не дай мне сойти с ума. Я выбросил ее в колодец.

Колодец высох в то лето, когда умер Джонни Мак-Кэйб, в тотгод, когда Билл и Хэл переехали к дяде Уиллу и тете Иде. Дядя Уилл взял в банкессуду на устройство артезианской скважины, и заросли ежевики разрослись вокругстарого колодца.

Но вода вернулась. Как и обезьяна.

На этот раз уже не было сил бороться с памятью. Хэлбезнадежно присел, позволяя воспоминаниям нахлынуть, пытаясь отдаться ихпотоку, оседлать их, как серфингист оседлывает гигантскую волну, котораяизничтожит его, если он не удержится на доске, пытаясь пережить их заново,чтобы еще раз оставить их в прошлом.

В то лето он пробрался с обезьяной к этому месту во второй половинедня. Ягоды ежевики уже поспели, их запах был густым и приторным. Никто неприходил сюда собирать их, хотя тетя Ида иногда и останавливалась у опушкизарослей и собирала горсточку ягод в свой передник. Здесь ягоды уже перезрели,некоторые из них гнили, выделяя густую белую жидкость, похожую на гной. Внизупод ногами, в густой траве пели сверчки, издавая свой бесконечный, безумныйкрик: Рииииии…

Шипы впивались в его тело, капли крови набухли у него нащеках и на голых руках. Он и не пытался уклоняться от веток. Он был ослепленужасом, ослеплен до такой степени, что чуть не наступил на гнилые доски,прикрывавшие колодец, и, возможно, чуть не провалился в тридцатифутовую глубинуколодца, на грязное дно. Он замахал руками, пытаясь сохранить равновесие, и ещенесколько шипов впились ему в предплечья. Именно воспоминание об этом моментезаставило его так резко позвать Питера назад.

Это было в тот день, когда умер Джонни Мак-Кэйб, его лучшийдруг. Джонни лез по ступенькам приставной лестницы в свой шалаш, устроенный надереве на заднем дворе. Оба они провели там много часов тем летом, играя впиратов, разглядывая воображаемые галеоны, плывущие по озеру, и готовясь идтина абордаж. Джонни лез в свой шалаш, как он делал это уже тысячу раз, когдаступенька, расположенная как раз под люком в полу шалаша, треснула у него подрукой, и Джонни пролетел тридцать футов до земли и сломал свою шею и это онабыла виновата, обезьяна, чертова ненавистная обезьяна. Когда зазвонил телефон,когда рот тети Иды широко раскрылся от ужаса после того, как ее подруга Миллипозвонила ей с улицы, чтобы рассказать печальные новости, тетя Ида сказала:

– Выйдем во двор, Хэл, я должна сообщить тебе что-то оченьгрустное…

И он подумал с вызывающим тошноту ужасом: «Обезьяна! Что онанатворила на этот раз?»

В тот день, когда он выбросил обезьяну в колодец, на дне небыло видно никакого отражения, только каменные булыжники и вонь влажной грязи.Он посмотрел на обезьяну, лежащую на жесткой траве, с занесенными для ударатарелками, с вывернутыми наружу губами, с оскаленными зубами, с вытертым мехом,с грязными пятнами тут и там, с тусклыми глазами.

– Я ненавижу тебя, – прошипел он ей. Он сжал рукой ееотвратительное тельце, чувствуя, как шевелится пушистый мех. Она усмехнуласьему, когда он поднес ее к лицу.

– Ну, давай, – осмелился он, начиная плакать впервые за этотдень. Он потряс ее. Занесенные для удара тарелки слегка задрожали. Обезьянапортила все хорошее. Буквально все. – Ну, давай, ударь ими! Ударь!

Обезьяна только усмехнулась.

– Давай, ударь ими! – его голос истерически задрожал. –Давай, ударь ими! Я заклинаю тебя! Я дважды заклинаю тебя!

Эти желто-коричневые глаза. Эти огромные радостные зубы.

И тогда он выбросил ее в колодец, обезумев от горя и ужаса.Он видел как она перевернулась в полете, обезьяний акробат, выполняющий сложныйтрюк, и солнце сверкнуло в последний раз в ее тарелках. Она ударилась о дно сглухим стуком, и, возможно, именно этот удар запустил ее механизм. Неожиданнотарелки все-таки начали стучать. Их равномерный, обдуманный, металлический звукдостигал его ушей, отдаваясь и замирая в каменной глотке мертвого колодца:дзынь-дзынь-дзынь-дзынь…

Хэл зажал ладонями рот. На мгновение ему показалось, что онвидит ее внизу, хотя, возможно, это было лишь воображение. Лежа там, в грязи,уставившись в крохотный кружок его детского лица, склонившегося над краемколодца (как будто ставя на это лицо вечную отметину), с раздвигающимися исжимающимися губами вокруг оскаленных в усмешке зубов, стуча тарелками,забавная заводная обезьяна.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, кто умер? Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь,это Джонни Мак-Кэйб, падающий с широко раскрытыми глазами, исполняющий свойсобственный акробатический прыжок, летящий в летнем воздухе со все еще зажатойв руке отломившейся ступенькой, чтобы наконец удариться об землю с резкимхрустом, и кровь хлещет из носа, изо рта, из широко раскрытых глаз. Это Джонни,Хэл? Или, может быть, это ты?

Застонав, Хэл закрыл отверстие досками, занозив себе руки,но не обратив на это внимание, даже не почувствовав боли. Он все еще могслышать, даже сквозь доски, приглушенный и от этого еще более отвратительныйзвон тарелок, раздающийся в кромешной темноте. Звуки доходили до него как восне.

Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, кто умер на этот раз?

Он пробирался обратно через колючие заросли. Шипыпрочерчивали на его лице новые кровоточащие царапины, репейник цеплялся заотвороты его джинсов, и один раз, когда он выпрямился, он вновь услышал резкиезвуки и ему показалось, что она преследует его. Дядя Уилл нашел его позжесидящим на старой шине в гараже и плачущим. Он подумал, что Хэл плачет о своемпогибшем друге. Так оно и было, но другой причиной его плача был испытанный имужас.

Он выбросил обезьяну в колодец во второй половине дня. В тотвечер, когда сумерки подползли, завернувшись в мерцающую мантию стелющегося поземле тумана, машина, едущая слишком быстро для такой плохой видимости, задавилабесхвостую кошку тети Иды и унеслась прочь. Повсюду были разбросаныполураздавленные внутренности, Билла вырвало, но Хэл только отвернул лицо, своебледное, спокойное лицо, слыша, как словно где-то вдалеке рыдает тетя Ида. Этособытие, последовавшее за известиями о маленьком Мак-Кэйбе, вызвало у нее почтиистерический припадок рыданий, и дяде Уиллу потребовалось около двух часов,чтобы окончательно успокоить ее. Сердце Хэла было исполнено холодной, ликующейрадости. Это не был его черед. Это был черед бесхвостой кошки тети Иды, но ниего, ни его брата Билла или дяди Уилла (двух чемпионов родео). А сейчасобезьяна исчезла, она была на дне колодца, и одна грязная бесхвостая кошка склещами в ушах была не слишком дорогой ценой за это. Если обезьяна захочетстучать в свои чертовы тарелки теперь – пожалуйста. Она может услаждать ихзвуками гусениц и жуков, всех тех темных созданий, которые устроили себе дом вглотке каменного колодца. Она сгниет там. Ее отвратительные шестеренки,колесики и пружины превратятся в ржавчину. Она умрет там. В грязи, в темноте. Ипауки соткут ей саван.