Военлет на секунду потерял сознание. Аэроплан сразузарыскал, завибрировал.

Из далекого далека поручика звали:

– Миша! Миша!

Он встряхнулся. Выпрямился. Стиснув зубы, стал управлятьодной рукой.

Прохрипел:

– Замотай трубку!

Летнаб и сам видел, что масло вытекает. Заглохнет мотор –пиши пропало, до своих не дотянуть.

Едва подумал – и будто накаркал. Чертов «Гном» поперхнулся,икнул, затих. Лопасти пропеллера закрутились медленнее, еще медленнее. Встали.

Прапорщик заматывал маслопровод платком. Рядом с его головойв обшивке появились две здоровенные дырки. Немец сажал не то жаканами, не торазрывными. Но это черт с ним, главное, что двигатель снова ожил.

Сомов раскачивался из стороны в сторону, сознание у негонаплывало и уплывало волнами. Но рука держала рычаг твердо, в голове стучалаодна мысль: только бы перетянуть через линию фронта. Землеходность у «ньюпора»отличная, сядет хоть на пашню.

Тем временем барон фон Мак успел зарядить «ланкастер» втретий раз. Расстояние до русского самолета было метров пятьдесят, чудесныйШомберг вел машину ровно на той же скорости, что летел «ньюпор», – теперьстрелять было так же удобно, как по неподвижной цели.

Можно расколошматить башку пилоту – его круглый шлем так ипросился на мушку. Но тогда игра в кошки-мышки слишком быстро закончится.Капитану хотелось растянуть удовольствие. Он прицелился в наблюдателя.

Дах!

Фигурка в кожаной куртке подпрыгнула и обвисла, кактряпичная кукла.

Бравый Шомберг обернулся, показал большой палец.

Не без опаски Карл-Гебхардт оглянулся на поотставший«эльфауге» – не вздумал бы соваться. Но «черный дельфин» покачал синемукрыльями, давая понять, что всё видит и не собирается отбирать у товарищейверную победу.

Вдруг рядом с самолетом Лютце-Ремера в воздухе лопнул дымныйшар, словно от разрыва снаряда. А между тем зенитной пушке противника здесьвзяться было неоткуда! И все же через долю секунды донесся звучный хлопокближнего выстрела.

Что за чертовщина?

Лейтенант Шомберг повернул голову, которая в гладком шлеме иогромных очках напоминала стрекозью. Его глаза недоверчиво расширились.

– Это еще что?!

Прямо под нижней кромкой облаков плыло какое-то чудище состеклянной мордой, огромным размахом крыльев и – невероятно! – аж счетырьмя пропеллерами. Хотя монстр был намного дальше «черного дельфина», посравнению с этой слоновьей тушей «эльфауге» казался мелкой зверушкой.

Увидел махину и раненый поручик Сомов. Оглянулся, закричал:

– «Муромец»! Костик, мы спасены! Уррааа!

Летнаб не ответил.

Командир воздушного корабля «Илья Муромец» был заядлыйкурильщик, но всякое открытое пламя на борту строжайше воспрещалось, поэтому вуглу рта у него торчала незажженная папироса. За полет он иногда сжевывал пополпачки своего любимого «Дюшеса». Поэтому в воздухе он говорил невнятно,шепелявя:

– Ефё раз из пуфечки.

В просторной, закрытой от ветра каюте орать не приходилось.Достаточно было слегка повысить голос, чтоб перекрыть ровный гуд моторов.

Лицо командира с глубоким шрамом на щеке (чудом остался живна смотре в 1911-м, когда хрупкий «блерио» скапотировал) было, как всегда,бесстрастным. На груди посверкивал белой эмалью георгиевский крест.

– Ну ее к бесу, пушку. – Стрелок-артиллеристнеодобрительно шлепнул трехдюймовку «гельвиг» по замку, словно нашкодившее дитяпо заднице. – Грохоту много, а толку мало. Я лучше из пулемета.

Пушка на корабле была установлена недавно, в экспериментальномпорядке. Она была особенная. При выстреле из главного ствола вылетал боевойснаряд, а из добавочного – пыж, гасивший откат. Надежд хитрая пушка, однако, неоправдывала: била неточно.

Другое дело – миляга «максим».

Артиллерист тронул закрученный ус, взялся за ручки,прицелился по отчаянно маневрировавшему «эльфауге».

Второй пилот, совсем еще мальчик, завистливо сглотнул. Емутоже хотелось пострелять из пулемета, но на «Муромце» нарушение установленногопорядка не приветствовалось. Каждый из четырех членов экипажа ведал чем-тоодним. Командир вел машину, артиллерист стрелял, механик следил за работойдвигателей и чинил неисправности, а у второго летчика работы почти не было:только подстраховывать главного пилота на случай ранения да помогать, когда нужновдвоем навалиться на тяжелый руль высоты.

Самым пожилым был механик, ему шло к сорока. Пока в егохозяйстве все нормально крутилось, урчало и журчало, он дремал в кожаномкресле. Если бой – нервничал: выпускал из-под тужурки суконную ладанку нашнурке, начинал сопеть и пыхтеть, на некрасивом, жеваном лице появлялосьвыражение тревоги. Но при этом всё, что положено, исполнял на «ять». Командирего очень уважал и единственного во всем экипаже звал по имени-отчеству.

Стрелок нажал на гашетку. Матерно выругался.

– Скосил! Эх, коньяку бы глоточек. Руки прямо не свои!

– Я тебе дам «глотофек». Ты чефное летунфкое давал.

Вторая очередь оторвала от немца клоки ткани и деревянныещепки. После третьей «черный дельфин» кувыркнулся и, медленно вращаясь, сталпадать вниз.

Оставшийся «эльфауге» со всей мочи удирал вглубь германскойтерритории, прижимаясь к земле. Догнать его было в принципе возможно, однакоинструкция строго-настрого запрещала воздушному кораблю за линией фронтаспускаться ниже 1200 метров, чтоб не попасть под огонь пехоты и артиллерии. Нехватало еще, чтоб секретный аппарат попал в руки к немцам.

– Достанефь? – спросил пилот артиллериста.

Тот презрительно фыркнул – обижаете, господин штабс-капитан.

Высадил вслед «синему дельфину» всю кассету, до последнегопатрона. Пули легли как надо, изрешетили ганса вдоль и поперек. Но пилот на«эльфауге» был дьявольски хорош. На изодранных крыльях, с вытекающим бензиномвсё тянул и тянул, не падал.

Поручик-артиллерист с досады плюнул – символически, безслюны. Свинячить на «Муромце» не дозволялось.

– Радуйся, вша тевтонская!

Но лейтенант Шомберг не радовался. Он плакал – точно так же,как в эту минуту плакал поручик Сомов, везя домой своего мертвого товарища.