…Три варианта трех разных тел; я даже не пытаюсьсосредоточиться на лицах убитых, все они кажутся мне на одно лицо. Я безучастноотмечаю про себя, что у одного из трупов – аккуратная дырка в голове, у двухдругих разворочена грудь, раны беспорядочные, насколько я могу судить…

Насколько точно я могу судить?

– Ничего не можете сказать по этому поводу? –спрашивает меня капитан.

– Отвратительное зрелище.

– И больше ничего? – Ноздри его вибрируют. Я могла бысказать о том, что большое количество крови делает людей невыносимо грязными,их тела хочется сунуть под душ, и тогда – может быть – все образуется. Но японимаю, что он ждет от меня совсем другого, и потому молчу.

– Значит, и этих людей вы не знаете? – Он продолжаетнастаивать.

– Нет.

– Что ж, очень жаль… Если что-нибудь вспомните… Вотномер моего телефона, – он вынимает из кармана заранее приготовленную визиткусомнительного качества и сует ее мне. Не глядя на нее, я машинально кладувизитку в карман халата. Чтобы тотчас же забыть о ней.

…Ничего, ничего не шевелится в стоячей мутной воде моегополумертвого мозга. Никаких зацепок. Почему, черт возьми, у всех этихмилицейских фотографий такое отвратительное качество?.. И все равно я никогдане видела этих людей. Проклятый капитан, его присутствие изматывает меня, егофотографии убивают меня снова и снова; его каждодневное присутствие не дает мнезабыть о себе… Это он, он во всем виноват…

– Уходите! Уходите, вы, милицейская ищейка!!! Уходите,слышите!..

Я бросила в него банку с цветами; я даже не помнила, какдотянулась до них, вырвавшись из цепких объятий каких-то трубок, которые сковывалименя. Вырвавшись из мерцающего света каких-то медицинских приборов, которыеисподтишка все еще следили за мной…

Кажется, я потеряла сознание.

* * *

…Когда я пришла в себя, капитана в палате не было.

А на стуле, на котором еще совсем недавно сидел он,расположилась медсестра, птичка на жердочке. Та самая, что принесла мне цветы.

Кажется, ее зовут Анастасия. Настя. Я уверена в этом. Одноиз немногих имен, в которых я уверена.

Несколько секунд я рассматривала ее, прикрыв глаза, – ничегоособенного, это лицо вполне могло быть и моим собственным: я так же могла бышевелить пухлыми легкомысленными губами, читая книгу.

А она читала книгу, птичка на жердочке. Книгу, слишкомвнушительную для ее легкомысленных губ.

Почему я знаю все о книгах, губах и птичках на жердочке – ине знаю самого главного?.. Почему никто не хочет помочь мне?

– Что вы читаете? – тихо спросила я медсестру. Отнеожиданности она выронила книгу.

– Как вы себя чувствуете? – В ее голосе было большеучастия, чем в голосе ведущего нейрохирурга с непроизносимым грузинскимотчеством, и намного больше, чем в вибрирующих ноздрях капитана Лапицкого.

– Отвратительно. Гораздо лучше я чувствовала себя,когда была без памяти. – Что я говорю? Я ведь и сейчас без памяти, но не стоитоб этом думать, иначе можно просто сойти с ума. – Так что вы читаете?

– Вообще-то эта книга для вас. Я принесла ее для вас.

Я совсем забыла, что мне уже можно читать; мне можно естьяблоки, очищенные от кожуры; мне можно общаться с врачами и представителямизакона; мне скоро можно будет выходить на воздух – прямо под небо, которое явижу в окно своей палаты каждый день.

– Мне не хочется читать. Но все равно спасибо. Вы оченьдобры.

По лицу медсестры пробегает тень застенчивогоудовлетворения. Вместе со стулом она пододвигается к моей постели, заложивстраницу книги забинтованным пальцем.

– Вы порезались? – так же участливо, как полминутыназад она, спрашиваю я.

– Пустяки. Просто собирала стекла…

Должно быть, это стекла от банки, в которой стояли цветы. Ясмотрю на ту часть застеленного линолеумом пола, которая видна с моего места, ивижу еще не просохшее пятно и болтающийся в нем мертвый лепесток гвоздики.

– За цветы тоже спасибо.

– Их пришлось выкинуть. Но я принесу еще, если» они вамнравятся.

– Мне они нравятся, – невозможно сказать ничего другогоэтой птичке на жердочке. – Не уходите. Посидите со мной.

Она никуда и не собиралась уходить – это было видно по еелицу. Она была единственной, кто проявлял ко мне чисто человеческое участие. Вэтом участии не было профессионального любопытства врачей и оперативников;скорее – сострадание. С другой стороны – сострадание это тоже любопытство, носовсем иного рода. Оно может подразумевать и цветы, и книги, и даже забинтованныйпалец…

Несколько минут мы молчали – она разглядывала меня, а я –ее.

– Сколько вам лет? – спросила я.

– Двадцать один.

Интересно, мы ровесницы или я старше? Скорее всего – старше…

– А я? – Мне давно хотелось задать этот вопрос. – Насколько выгляжу я?

Она пожала плечами. Она не разбиралась в возрасте. Илипросто жалела меня.

– Не знаю. Вам может быть двадцать. Или тридцать.Болезнь обычно меняет человека. Очень дипломатично.

– Вы давно здесь работаете?

– Два года.

– И что, часто здесь бывают такие безнадежные случаи,как я?

– Бывают. Здесь все бывает. Поверьте, вы не самыйбезнадежный случай.

– А что говорят обо мне врачи? Я… Есть надежда, что всекогда-нибудь встанет на свои места?

– Конечно, – медсестра оживилась, – вы только неволнуйтесь. Совсем не обязательно стараться вспомнить. В том смысле, если этодоставляет вам постоянную боль… Лучше расслабиться, закинуть руки за голову иплыть по течению. Обязательно куда-нибудь приплывете.

– Что? Что вы сказали?

Неожиданно в самой глубине моей заснувшей души теньюмелькнула смутная, смазанная картинка – руки, закинутые за голову. Они покоятсяна затылке. Это мой затылок и мои руки, запутавшиеся в моих волосах. Длинныеволосы сменяются короткими, но мне кажется, что это не последнее и не самоеглавное изменение. Что-то происходило со мной в прошлой жизни, что-то заставилосменить длину волос – пронзительная, как молния, мысль мгновенно исчезает, такничего и не высветив…

– Что с вами?! – Я слышу голос медсестры Насти. – Выпобледнели… Вы что-то вспомнили?

Ее рука касается моей, обнадеживающе обхватывает моювзмокшую ладонь: жест дружеского участия и острое желание стать единственнойсвидетельницей пробуждения сознания – все смешалось…

– Нет… Я не могу. Я не могу вспомнить…

– Тогда не стоит и пытаться, я же говорила вам. Вседолжно произойти само собой, если верить нашим врачам.