В кресле сидел дядька с длиннющей, наполовину седой бородой.Голова у него была прикрыта облегающей черной шапочкой, выпирающее брюховысоко, под самой грудью, перехвачено широким парчовым поясом. Прочие деталиодежды Ластик толком не разглядел – так его поразило лицо князя.

Левая бровь была опущена совсем низко, так что под нейсгустилась тень, а глаза не было вовсе, зато широко раскрытый правый блестел ипосверкивал, будто зажженная лампочка.

Это в нем огонь свечей отражается, успокоил себя Ластик. Ну,а что человек одноглазый – в этом тоже ничего такого уж ужасного нет.

Но здесь князь опустил правую бровь, и глаз потух. Затооткрылся левый. Правда, не сверкал, а был тускл и темен.

Выходит, оба глаза на месте?

Василий Иванович задумчиво подергал себя за кончик длинногоноса, сунул в рот орех, разгрыз. Скорлупки выплюнул на пол.

Вот откуда треск-то – это он орехи грызет.

Ондрей Тимофеевич, он же Ондрейка, почтительно стоял рядом,ждал.

– Охо-хонюшки, – тяжело вздохнул Василий Иванович. –Измыслено-то гораздо. А еже дознаются? Не снесу аз грешный головы. Тот-то, сПреображенья, доподлинно стлился?

Сначала вроде было понятно, но с этого места Ластик, чтоназывается, упустил нить. Пришлось отодвинуться от дырки – снова следить поэкрану.

– Ох-охонюшки.(Междометие, выражающее опасение или досаду),– счел нужным пояснить уни-бук. – Придумано-то искусно. А если дознаются? Несносить мне грешному головы. Тот-то, из Преображения(Вне контекста непонятно,что именно имеется в виду: церковный праздник Преображения, географическоеназвание или, возможно, Преображенская церковь) точно сгнил?

– Да. Мы ночью, тайно, вскрыли склеп в угличскомПреображенском соборе. От царевича остались одни кости. Не было смысла везти –никто не поверил бы, что это чудотворные мощи. Сказали бы, что мы подсовываемпадаль, невесть откуда взятую. Поэтому я вывез только гроб, а останки кинул вреку. Тогда-то и надумал предложить твоей боярской милости этот шахматный ход –подсунуть вместо царевича свежего покойника.

– Ты предложил зарезать какого-нибудь мальчишку, дурьябашка, – сердито оборвал князь. –

А не подумал, что исчезновение ребенка – это шум и лишнийриск. Не приведи Господь, еще родственники опознали бы. Этого-то не опознают?Смотри, Ондрейка, с топором играемся! Раздалось тихое, вкрадчивое хихиканье.

– Всё продумал, всё предусмотрел, батюшка боярин. Мальчикэтот немей . (Это слово может обозначать как немца, так и вообще иностранца, неговорящего по-русски, то есть немого человека.) Может, и есть у негородственники, да только в собор, где будут выставлены мощи, их, еретиков, никтоне пустит.

– Это ты молодец, хорошо сообразил. Скрип кресла.

– Ладно, пойдем поглядим на твоего немца.

Ластик поскорей кинулся назад, к гробу. Унибук спрятал подлавку. Алмаз на всякий случай сунул в рот. Даже если будут обшаривать, туда-тоне полезут.

Вытянулся, сложил руки на груди, придал лицу скорбность – вобщем, обратился покойником.

Вошли. Один грузно, тяжело; второй мягко, будтопританцовывая.

– Чии сице ноги с-под лавки?-удивился боярин.

Это он мертвецов заметил, сообразил Ластик.

– Не бремени главушку, княже, – проворковал Ондрейка. – Тодва шпыня безродных, колии отрока добыли. Дал им, пьянцовским душам, лихазелья, абы не брехали. Сей же час приберу, велю в убогий дом свезть. Там их вяму звестяную кинут, и кончено. Допрежь того хотел твоей боярской милостиотрока явить.

– Ну яви, яви.

Подошли совсем близко. Замолчали. Слыша их дыхание прямо надсобой, Ластик сам дышать вовсе перестал.

– Что, не личит на царевича? – с тревогой спросил слуга.

Василий Иванович с сомнением молвил:

– Не спамятую. Годов будет тому с полтреть-ятцеть, как яДмитрия зрел. И тож в домовине, бездыханна… Ино тот вроде помене бысть. Да сицене вельми важно. Кто царевича знал, тех ныне нету. Няньку и мамок всех тады ещепорешили. Матерь его, Марья, далече – на Выксе монашствует, по-за Череповцом.Токмо, помню, у царевича по телу знаки были: одесную от носа брадавка, нашуйном плечике красна родинка.

Так-так, соображал Ластик, вынужденный обходиться безперевода: Василий Иванович когда-то видел этого самого Дмитрия, причем тоже вгробу, но это было давно, и князь толком не помнит, как царевич выглядит. Ародинка на не поймешь каком плечике и «брадавка», это, наверное, особыеприметы.

– То мне ведомо, боярин, – сказал Ондрейка. – Вборзе исделаю– и родинку, и брадавку. Отой-диткось на мало время. И свечечку забери, я твоеймилости после посвечу – узришь, яко отрок будет глядеть во гробе, пред народом.

Ловкие руки вмиг стянули с Ластика цирковой камзольчик(хорошо, унибука под ним не было).

– Что свеж-от, что свеж! – приговаривал душегуб, будто товаррасхваливал. – И члены не закоченели, то-то гибки, то-то крупитчаты! Хладентокмо.

Будешь хладен, когда у вас тут нетоплено. Только бы кожа непошла мурашками. Тогда всё, конец.

Щекотнуло по левому плечу, потом по правой щеке, сбоку относа. Это слуга свои особые приметы наклеивает, догадался Ластик.

Ондрейка ворочал его грубо, будто неодушевленный предмет.Кое-как натянул какую-то одежду, уложил обратно, опять сложил руки на груди,помял лицо, очевидно разглаживая складки. Хорошо, что темно, иначе Ластикобязательно был бы разоблачен.

– Поди-тко, Василь Иванович, позри, – позвал Ондрейка. – Вотя подсвешней озарю.

Пол заскрипел под неторопливыми шагами боярина.

Лицу стало тепло от близкого пламени свечей.

Князь молчал, сопя и причмокивая. «…Тридцать восемь,тридцать девять…», – считал про себя Ластик, задержав дыхание.

Когда почувствовал, что уже не может и сейчас сделает вдох,Василий Иванович наконец насмотрелся на покойника и сел на соседнюю скамью.

– Впрямь, яко живой, – сказал он довольным голосом. – Икафтан червлен, аки на царевиче бысть. Личит на Дмитрия, ей-же-ей личит. Ловокты, Ондрейка Шарафудин. Не вотще тя кормлю. Не успел Ластик тихоньковдохнуть-выдохнуть (и по физической необходимости, и от облегчения), как вдругслышит: