– Грех ради моих… Чадо пресветлое… Яко и Христос нам прощал…

Похныкал так минуты две, а то и три, и лишь после этогоосмелился подойти, причем на цыпочках.

Ластик уже начинал привыкать к тому, что его разглядываютвот так – сосредоточенно, в гробовом (а каком же еще?) молчании, под тихийтреск свечных фитильков. Наученный опытом, дыхание полностью не задерживал,просто старался втягивать и выпускать воздух помедленней.

Вдруг до его слуха донесся странный звук – не то сморкание,не то посвистывание. Не сразу Ластик понял, что царь и великий князь плачет.

Дрожащий голос забормотал малопонятное:

– Пес я суемерзкий, чадогубитель гноеродный! Ах, отрокбезвинный! Аки бы мог аз, грешный, житие свое окаянное вспять возвер-нуть! Увымне! Што есмь шапка царская, што есмь власть над человеками? Пошто загубил аз,сквернодеец, душу свою бессмертну? Всё тлен и суета! Истинно рек Еклесиаст: «Ивозвратится персть в землю, и дух возвратится к Богу, иже даде его. Суетасуетствий, всяческая суета». А еще речено: «Всё творение приведет Бог на Суд овсякем погрешении, аще благо и аще лукаво». Близок Суд-от Страшный, близок, ужчую огнь его пылающ!

Тут самодержец совсем разрыдался. Раздался грохот – это онповалился на колени, а потом еще и мерный глухой стук, происхождение которогоЛастик вычислил не сразу. Прошла, наверное, минута-другая, прежде чемдогадался: лбом об пол колотит.

Терпение у них тут в 17 веке было редкостное – царь стучалсяголовой о доски, плакал и молился никак не меньше четверти часа.

Наконец, поутих, засморкался (судя по звуку, не в платок, ана сторону). Вдруг как крикнет:

– Эй, Василий, истинно ль рекут, что мощи сии от болезнейисцеляют?

– Истинная правда, государь! – отозвался из горницы боярин.

Царь, не вставая с коленок, подполз вплотную к гробу,наклонился, обдав запахом чеснока и пота. Зашептал в самое ухо:

– Прости ты мя, окаянного. Ты ныне на небеси, тебе поангельскому чину зла и обиды в сердце несть не статно. Аз, грешный, многимиболезнями маюся, и лекари иноземные лекарствиями своими не дают облегчения.Исцели мя, святый отрок, от почечуя постылого, от водотрудия почетного, отбессонной напасти и брюхопучения. А за то аз тебе на Москве церкву каменнупоставлю, о трех главах, да повелю тебя во храмех молитвенно поминать вкупе сблаженные отцы.

Борода монарха щекотала Ластику подбородок и край рта.Это-то еще ладно, но когда длинный ус коснулся ноздри, случилось непоправимое.

– Ап-чхи! – грохнул «святый отрок». И еще два раза. –Ап-чхи!! Ап-чхи!!!

– Здрав буди, батюшко-царь! – в один голос откликнулисьВасилий Иванович и Ондрейка, а боярин еще и прибавил. – Изыди дух чихной,прииди благолепной!

Только батюшке-царю было совсем не благолепно. Ластик этосразу понял, когда открыл глаза и приподнялся в домовине (после чиханияпритворяться покойником смысла не имело).

Его величество шарахнулся от гроба так, что с размаху сел напол. Борода тряслась, глаза лезли из орбит.

– О…ожил! – пролепетали дрожащие губы.

Понятно, что человек испугался. Всякий обомлеет, если нанего чихнет мертвец. Чтоб монарх успокоился, Ластик ему широко улыбнулся.Только вышло еще хуже.

– А-а! – подавился криком Борис, в ужасе уставившись нахромкобальтовую скобку. – Зуб железной! Яко речено пророком Даниилом: «И сезверь четвертый, страшен и ужасен, зубы же его железны!» Погибель моя настала,Господи!

– Господин царь, да что вы, я вам сейчас всё объясню, –залепетал Ластик, не очень-то рассчитывая, что самодержец поймет, а большеуповая на ласковость интонации. – Я никакой не мертвец, а совершенно живой.Меня сюда по ошибке положили.

– А-а-а! А-А-А-А! – завопил Годунов уже не сдавленно, аистошно.

В каморку вбежал Василий Иванович, увидел сидящего в гробуЛастика, съежившегося на полу царя и остолбенел. Левый глаз открылся и сделалсятаким же выпученным, как правый. Рука взметнулась ко лбу – перекреститься, ноне довершила крестного знамения.

Из-за плеча боярина показалась физиономия Шарафудина.Озадаченно перекосилась, но не более того – непохоже было, что на свете естьявления, способные так уж сильно поразить этого субъекта.

– Воскресе! – прохрипел Борис, тыча пальцем. – Дмитрийвоскресе! За грехи мои! Томно! Воздуху нет!

Он опрокинулся на спину, рванул ворот – на пол брызнулибольшие жемчужные пуговицы.

Двое других не тронулись с места, всё пялились на Ластика.

– Руда навскипь толчет… сердце вразрыв… – с трудомпроговорил Годунов. – Отхожу, бо приступил час мой…

И вдруг улыбнулся – что удивительно, словно бы соблегчением.

Как вести себя в этой ситуации, Ластик не знал. Терять всеравно было нечего, поэтому он выудил из-за гроба унибук, раскрыл и включилперевод.

– Кровь бурлит толчками… сердце разрывается. Умираю, пришелмой час… Благодарю тебя, Боже, что явил мне перед смертью чудо великое – оживилневинно убитого царевича, грех мой тяжкий, – вот что, оказывается, говорилгосударь, еле шевеля побелевшими губами.

Потом взглянул на воскресшего покойника, уже не с ужасом, а,пожалуй, с умилением.

– Ты кто еси? Мнимый образ альбо чудо Господне?

«Ты кто? Примерещившееся видение или Божье чудо?»

– Никакое я не видение, я нормальный человек, – ответилЛастик и скосил глаза на экран.

Унибук, умница, сам перевел его слова на старорусский: «Азесмь не мнимый образ, но тлимый человек».

– Аз тлимый человек, –прочитал вслух Ластик.

Царь слабой рукой перекрестился:

– Се чудо великое. Сподобил Господь свово Ангела зарадиземли Русския плоть восприяти и облещися в тлимаго человека!

«Это великое чудо. Соизволил Господь ради спасения Россиипревратить своего ангела в плоть и сделать живым человеком!»

Повернул голову к дверце и, хоть и тихо, но грозно приказал:

– Падите ниц, псы!

Те двое разом бухнулись на колени, однако князь левый глазуже прикрыл, а злодей Онд-рейка и вовсе смотрел на «ангела» прищурясь. Похоже,не больно-то поверил в чудо.