— Но как он может остальных… подвешивать вниз башкой?

— Ну, во-первых, именно этого он не делает. Во-вторых, не так уж часто он вообще наказывает, больше грозится. В-третьих, как я понимаю, это всё развёрнутый выкуп за твоё спокойствие.

— Но я не просил себя выкупать!

— Понимаешь в чём дело, — она уселась на стол и принялась болтать ногами, иногда по-кошачьи быстро оглядываясь через плечо, как будто слышала шорохи, которых Ирвин не слышал, — мы не можем всё взять и изменить. Мы можем убежать в леса и даже мальчиков с собой этих прихватить, но Арчибальд наберёт новых, вот и всё. Пока он регент, у него в руках решения.

— Так почему Шандор давным-давно не…

— Если он свергнет Арчибальда, то станет старшим магом, а ты — младшим, и дворец будет требовать твоей крови. Не получится. Все ждали, пока ты вырастешь, но ты явился во дворец раньше положенного и получил что получил, — она пожала плечами. — Мир рассчитан на усреднённых. А семьям платят неплохую компенсацию за изъятие работников и всё такое.

— Не детей? Работников?

Марика не смотрела на него, смотрела в окно:

— Мир рассчитан на усреднённых, я же говорила.

Твоего тела, разумеется, не нашли, поэтому в землю опускали пустой гроб. Шёл дождь, и земля под ногами чавкала, как в болоте. Русалки прибывали чинные, без хвостов и закрывали волосы платками. Мы все стояли и смотрели, как специально назначенные люди копают могилу. Когда настало время произносить речь, твой опекун слегка толкнул меня в плечо. Я говорил и сам не понимал, что говорю. Мне хотелось тебя избить. Ещё — реветь, но король должен быть примером, а не всхлипывать. Яна стояла рядом — единственная, кто со мной так и не заговорил. «Я знала, что ты всех подведёшь, я знала, что ничего у вас не выйдет, знала, знала, и ничего тебе не забуду, ничего». Как будто бы я мог забыть. Когда Марика осознала, что к чему, она сперва застыла, а потом завыла. Во дворце иногда жуткое эхо. В лучшем случае все на меня теперь смотрели как на твою замену, но как я мог ею стать? Когда решали, что писать на могильном камне, я чуть не предложил посоветоваться с тобой же. Каждый день, когда я просыпался и первым делом вспоминал, что ты не придёшь, мне казалось, что я иду к твоей могиле по размокшей земле. Чап-чап, чап-чап. Взять в руку горсть мокрого, рыхлого, разбухшего чернозёма, медленно размолоть в пальцах и кинуть на крышку гроба. Ты бы сказал: «Ничего, Ирвин, всё будет в порядке», но тебя не было. И никогда больше не будет. Потому что твой опекун после того, как показал мне обрушение подвала, после того, как показал мне твои будни, спросил, люблю ли я тебя всё ещё. Может быть, не обрушь ты тогда подвал, всё было бы иначе. Может быть, мама всё-таки не ушла бы. Я сказал — маму я не помню, а тебя — да, и нету смысла думать о том, что могло бы быть, когда всё уже так, как есть. Опекун сказал:

— Точно нету смысла?

И показал мне кое-что ещё. Комнату, залитую солнечным светом, и ромашки в вазе. Кресла, в которые даже мне хотелось плюхнуться, светлые, пухлые, как тесто в печи. Маму, которая в одном из них сидела и с очень прямой спиной рисовала ромашки, и отца, который смеялся и держал на руках меня же маленького. И сестра тоже там была и тоже рисовала — быстро, сразу кистью, не намечая ничего карандашом. Рисунок сестры состоял из пятен с бликами, а мамин — из штрихов. Мама погладила сестру по голове.

— Смотри, вот это могло бы случиться, если бы твоя мать направила свою мягкость наружу, а не на Шандора. Если бы лучшее в ней досталось вам.

Всё это было как история, которую я давным-давно забыл, и я сперва протянул к той комнате руку, а потом шагнул внутрь картинки. Сам. Я хотел только посмотреть, как в тот раз с камнями. Твой опекун сказал мне вслед:

— Я так и думал.

На той стороне оказались совсем другие краски — гораздо тусклее. Солнце уснуло в тучах. Отец сказал:

— А это ещё кто?

Мать сказала:

— О боже мой. Я так надеялась, что всё это нас минует. Ты же можешь уйти назад, скажи, пожалуйста?

Глаза у неё блестели.

В тот раз, в подвале, меня никто не замечал и где-то позади маячил кабинет. В этот я обернулся, но позади ничего не было. Мать прижала ладонь ко рту. Маленький я боднул плечо отца и засопел. Сестра сказала:

— Это то, о чём я думаю?

Отец сказал:

— Да уж конечно то! Вечно творится черти знают что. Ты из другой истории, да? Зачем ты к нам? Больше никого не осталось, вот ты и прыгнул?

Мама сказала:

— Это всё равно мой сын, пусть остаётся.

— Конечно, пусть, вернуться-то не может.

Тебя в этой истории вовсе не было. Я смотрел на родителей: для мамы самой явной лаской было похлопать кого-то по щеке. Отец позволял маленькому мне за него цепляться, но никогда не обнимал, как ты. Сестра делала вид, что ей всё безразлично, хотя, наверное, больше всего хотела, чтобы кто-то её заметил и спросил, как дела. Марики я не нашёл. Арчибальд был в отъезде, как мне рассказали. Я всем сказал, конечно, что трон мне не нужен, и отец сказал, что признать меня не может, но во дворце я, так и быть, могу остаться, «пусть гадают». Я не хотел остаться, я хотел назад, но тебя не было, а больше я не знал, кого и спрашивать. Чтобы найти кого-то вроде Илвеса, нужно было добраться до реки; мать сказала: «Какие реки, бог с тобой». Она вся тут была рассеянная, мягкая, какая-то всегда словно испуганная. Рассказывала, что историй всегда несколько. Что раз в эпоху все истории меняются и это называется концом мира, потому что, когда все приходят в себя, что-то всегда становится другим. Кто-то исчезает, кто-то вдруг обнаруживает себя в браке, кто-то на троне, кто-то овдовевшим. Арчибальд, кажется, хотел всё зафиксировать, чтобы мир никогда не обновлялся, но в этой истории так и не решился. Всё начиналось с дворца и заканчивалось в нём же. Русалок тут либо не существовало, либо о них вообще, вообще никто не слышал. О тебе тоже не было даже упоминаний. Я всё возился с младшими, тормошил сестру, и младший я меня избивал, как я тебя когда-то. Его одёргивала мама:

— Нет, Ирвин, ну что ты.

Что-то здесь было лучше, что-то хуже. Чем дальше люди жили от дворца, тем меньше чувствовали смену историй и тем меньше помнили. Короли оставаться в нём были обязаны. Мама вязала кофточки из белой шерсти, и мелкий я их постоянно с себя стягивал. Мне всё чаще казалось, что я сплю, что я в ловушке и что всё не имеет смысла.

А потом ты пришёл. Ты сказал:

— Вот ты где, я думал, не найду.

Ты сказал:

— В самом углу, я вообще забыл, что и такое было.

Ты сказал:

— Хочешь остаться тут или вернёшься?

Мы говорили. Мелкие на тебе всё время висли, даже Яна. Мать округлила глаза и сказала «очень рада», а ты только кивнул ей и сказал «спасибо вам». Мама тебя будто узнала, отец — нет. Мы гуляли по площади, ветер трепал твой шарф и волосы, мелкие от тебя не отлипали, и ты всё ждал, что я решу. Не уговаривал. Ты рассказал мне — не крушение, а слияние. Если долинных и людей слить в один мир, будет что-то другое, что-то новое. Дворцу не будет больше нужна кровь. Обычный мир без сказки быстро сохнет, сказка без мира размывается и исчезает. Арчибальд всё старался развести два этих мира как можно дальше, чтобы один не уничтожил другой. Воля и порядок. Я понимал столько вещей одновременно, что кружилась голова. Мне казалось — всё это никогда не повторится, мы вернёмся рука об руку в мой, привычный, мир,