…Оказывается, кроме нас и двух матросов, обслуживающихпортальные лебедки, на “Эскалибуре” не спало еще несколько человек. Первыми,кого мы встретили, поднявшись на борт, были Арсен Лаккай и губернатор Распопов.Они потягивали баночное пиво “Будвайзер” и вяло препирались.

– Что ж вам не спится, Николай Иванович? – подначивалЛаккай. – Больная совесть уснуть не дает?

– У меня хотя бы больная, Арсен Леонидович. А у васвообще никакой. Ваше здоровье, – и они чокнулись жестяными банками.

– Здоровье понадобится вам, Николай Иванович. Чтобы сдостоинством отсидеть положенное. – Лаккай засмеялся своим хорошо поставленнымпредвыборным смехом. – Эк вас девчонка сегодня протянула…

– Эту девчонку драть некому.

Вадик помог мне выбраться из бота и с вожделением уставилсяна целую батарею еще не вскрытых банок пива.

– Ну, как на море? – спросил Распопов у Вадика.

Меня после сакраментального свидания в машинном отделении онпредпочитал не замечать.

– Отлично. – Вадик воспользовался поводом и подошел кмужчинам.

– Угощайтесь. – Лаккай предложил Вадику пиво.

– Спасибо, с удовольствием.

– И вы, Ева! – Продрогшая, занятая тревожными мыслями овскрытой каюте старпома, я уже собиралась покинуть палубу, когда меня остановилголос Лаккая:

– Присоединяйтесь к нам. Отличное пиво, между прочим…

– Видали? – ни к кому не обращаясь, прокомментировалреплику Лаккая губернатор. – Избирательные технологии отрабатывает. Одна банка– один голос. А пиво, между прочим, мое.

– Да будет вам, Николай Иванович.

Губернатор потянулся было за новой банкой, когда полы егоплаща неловко разошлись и на палубу выпала папка. Я вздрогнула и только потомсообразила, что она не имеет ничего общего с досье Митько: солиднаяуправленческая папка с золотым тиснением по хорошей, остро пахнущей коже.Лаккай поднял ее.

– Дайте сюда, – нетерпеливо потребовал губернатор.

– Что это у вас такое? “К докладу”, надо же.

– Дайте ее мне.

– Что, компроматец собираете? Или сочиняете явку сповинной?

– Компроматец – это ваше грязное политическое дело. А я– я кое-что пописываю на досуге. Мысли всякие. Мемуары, так сказать.

– О том, как развалили вверенную вам область?

– О том, как такая публика, как вы, путается у нас подногами. И мешает двигаться вперед. Ваше здоровье, Арсен Леонидович!..

Несколько минут мы стояли молча, вслушиваясь в угрожающеблизкий и ни на секунду не прекращающийся тихий рев тюленей.

– Интересно, что это за шум. Я от него, собственно, ипроснулся.

– Возмущенный голос народа, – тут же ввернул Лаккай.Похоже, он действительно обкатывал предвыборные технологии. Что ж, иронии тебене занимать, подумала я. А ирония в политике всегда выглядит соблазнительно…

– Это тюлени, – пояснил просвещенный Суздалевым Вадик,– нам обещали шикарное зрелище с утра…

– Пойду-ка я спать, – ни к кому не обращаясь, сказалая.

Распопов даже не посчитал нужным попрощаться, зато Лаккайпоцеловал мне руку на прощание.

…У самого входа на пассажирскую палубу я столкнулась сКарпиком. Это было так неожиданно, что я даже опешила.

– Ты… Ты что здесь делаешь? Почему не спишь?

– Я не хотела… – в маленьком одеяле, наброшенном прямона голову, она выглядела испуганной или, во всяком случае, смущенной. – Япроснулась и испугалась. Там… Там какой-то шум. Я испугалась.

Вот тебе и отчаянная девочка, которая не боится боли оттолько что сделанной татуировки; которая не боится убийцы, разгуливающего покораблю; которая не боится разгневанного отца и всегда поступает по-своему. Ярассмеялась и прижала ее к себе: она тотчас же с готовностью обхватила меняобеими руками.

– Не бойся. Это тюлени.

– Те самые? Те самые, ради которых мы сюда приплыли?Которых мы должны убить?

Я смутилась. В устах тринадцатилетней девочки пассаж обубийстве тюленей выглядел совсем уж неаппетитно. И звучал почти со взрослойукоризной.

– Это тюлени, – снова повторила я, избегая темыубийства.

– А почему они так ревут? Они что-то чувствуют?

– Не знаю, Карпик.

Только теперь я поняла, что девочка горит. Ее худенькоетельце обдало меня таким жаром, что я почувствовала его через одежду.

– Что с тобой? – Я коснулась губами ее лба. – Тебеплохо?

– Не знаю… Наверное, нет.

– По-моему, у тебя температура. Не хватало только,чтобы ты заболела!

– Я не заболела, – успокоила меня Карпик слабымголосом. – Это пройдет. Макс предупредил… Он сказал, что может быть такаяреакция на tattoo…

Черт возьми, что я за идиотка! Пила вчера его чертово вино идаже не подумала о том, что девочка доверила свое плечо какому-то сомнительномутипу. Линялые джинсы, в которые с трудом впихивается член, голые бабы,расклеенные по стенам, дешевые сигареты, плетенка с вином а-ля “Хуан РамонХименес на отдыхе в Кордове”, спортивная майка не первой свежести – пошлость,пошлость, пошлость…

Как я могла оставить девочку в этом гадюшнике?! Чувствуя запоздалыеугрызения совести, я спросила:

– С тобой все в порядке?

– Да. Все отлично, только плечо немножко жжет.

– А Макс, как он?

– Макс замечательный! Он тебе понравился?

– Да. Я была просто в восторге.

– Не смейся, я серьезно спрашиваю.

– Если серьезно, – то не могу сказать, чтобы я так ужим прониклась.

– Это необязательно, – сказала Карпик. – Совсемнеобязательно им проникаться. Просто теперь вы знаете друг о друге, что выесть… Мы же друзья, правда?

Если бы лоб Карпика не был бы таким горячим, я прочла бы еймаленькую изысканную лекцию об избирательности в отношениях… Черт возьми, Ева,а разве ты сама когда-нибудь была избирательной?.. Карпик – другое дело, Карпикпроизводит впечатление очень умной девочки. Со своеобразным чувством юмора играциозно-неуклюжей ироничностью. А иронии противопоказана стремительностьчувств. Тогда откуда же она взялась, влюбленная стремительность, черт ее дери?Или это стремительная влюбленность? И безоглядность выбора. Карпик выбираеттак, как будто сжигает за собой все мосты. Не то чтобы ее привязанность пугаламеня, нет, скорее – настораживала.

Осада – вот я и нашла нужное слово.

Она осаждает своей привязанностью. Она берет на измор. Еслитолько… Если только Карпик позволит этим чувствам развиться в себе, онапревратит в ад жизнь тех, кого она любит. И тех, кого ненавидит, – тоже. И еелюбовь будет так же опасна, как и нелюбовь… Вот тебе и Шопен, опус 22. АндантеСпианато и Большой блестящий полонез.