Подушка и простыня были влажными от пота. Если так будетпродолжаться и дальше, мне вообще придется отказаться от сна.

– Ты стонала, – сказал Вадик. – Даже ночью не даешь мнепокоя.

– Извини.

– Если хочешь не провалить съемку, быстрее собирайся.

– Да, конечно.

Пока я натягивала на себя все имеющиеся в чемодане теплыевещи, в дверь осторожно постучали. Когда Вадик открыл дверь, на порогенарисовался второй помощник Суздалев. Чисто выбритый и благоухающий немыслимымодеколоном “Красная Москва”.

– Готовы, товарищи кинематографисты? – спросил он.

– Всегда готовы, – ответил Вадик, с укоризной глядя,как я ползаю под кроватью в поисках шерстяных носков.

– Тогда жду вас на кормовой палубе через пятнадцатьминут.

…Через пятнадцать минут мы уже стояли возле портальныхлебедок и наблюдали, как два матроса под руководством Суздалева спускают наводу небольшую, хрупкую на вид лодку. Она была куда менее внушительной, чемспасательная шлюпка, в которой я нашла папку Митько. Перед тем как опустить ее,Суздалев приказал нам занять места.

– Ваша лодка выглядит… Как-то несерьезно, – попеняла яСуздалеву. Тот поморщился:

– Во-первых, это называется не лодка, а фанц-бот. Он идолжен быть легким. Иначе между льдинами не проскочишь. А во-вторых, оставьтеваши замечания при себе.

Кроме нас с Вадиком и Суздалева, в бот погрузился матросГена, оказавшийся по совместительству еще и мотористом. Он устроился на корме,возле мотора, зевнул и со скрытой неприязнью посмотрел на нас: черт вас несетна льдины в четыре часа утра, выспаться не даете, черти. Нас аккуратноопустили, и спустя несколько минут бот уже покачивался на тихой воде. От водышел холод, и я невольно втянула голову в плечи и поежилась.

– Как далеко мы должны отойти? – спросил СуздалевВадика, расчехляющего камеру. Меня он решил игнорировать.

– Метров на сто – сто пятьдесят. Снимем пару-тройкуобщих планов, и можно возвращаться. Много времени это не займет.

Господи, зачем я только поехала, подумала я, Вадик быотлично справился и без меня. Из тягостных размышлений меня вывел Суздалев.

– Держите фонарь, – сказал он, – иначе напоремся нальдину, мало не покажется.

Я безропотно взяла фонарь и поставила его на колени.

– Вам придется держать его повыше.

– Хорошо.

Гена запустил мотор, моментально прорезавший тишину ночи, ибот оторвался от корабля.

Второй помощник подстраховался: льдин оказалось не так ужмного, а те, что попадались, мы обходили без всякого труда. Их срез былдовольно внушительных размеров, что-то около полуметра, а то и больше.Изловчившись, я коснулась одной из них, и смерзшийся лед обжег меня. Вода тожеоказалась обжигающе холодной.

– Апрель месяц, надо же… В Москве все уже в плащахшастают, а здесь сплошные льды, – сказал Вадик.

– А в Антарктиде круглый год льды, – вклинился мотористГена, и после этого глубокомысленного замечания все надолго замолчали.

Медленно удаляющийся от нас “Эскалибур” представлял собойпочти фантастическое зрелище. Он по-прежнему был слабо освещен и казался наспехвырезанным картонным корабликом, пришпиленным к черному занавесу домашнеготеатра. Ярко горели только два сигнальных огня – на корме и на борту. Да ещеподсвеченная рубка казалась плывущей над невидимыми морем и небом.Приглядевшись к затемненному борту, можно было различить еще одно теплоекруглое пятно иллюминатора: кроме нас и вахтенных, не спит кто-то еще, надо же…

– Странно, – задумчиво сказал Суздалев. – Я ведь невключал его.

– Забыли погасить свет в каюте? – спросил Вадик,нацелив камеру на “Эскалибур”.

– Не в своей. Да я и не включал его. Зачем включатьсвет днем?

– Какие-то проблемы?

– Да нет. Просто понять не могу.

Гена заглушил мотор, и почти мгновенно наступила тишина.Впрочем, она оказалась недолгой. Спустя несколько минут сквозь нее сталпроступать странный, едва различимый гул. Сначала он был монотонным, как шумработающего двигателя, как плеск водопада, как шелест затяжного дождя за окном.И только потом стали проявляться отдельные звуки, складывающиеся в какую-тосложную и слаженную партитуру. Звуки были похожи на отдаленный стон, потомпослышались всхлипы, потом – тоненький, как игла, плач ребенка…

– Что это? – спросила я у Суздалева.

– Тюлени.

– Тюлени?

– Их здесь сотни. Завтра сами увидите.

Вадик выключил камеру, а я – фонарь. Мы сидели молча, потрясенные.В темноте звуки казались еще более объемными, чернота вокруг не поглощала, а,наоборот, усиливала их. Я закрыла глаза, и тут же услышала голос Суздалева.

– А теперь погас. Ничего не могу понять, – оказывается,все это время он наблюдал за одиноким светящимся иллюминатором.

– Что ж тут странного? – Вадик снова включил камеру. –Люди спать легли.

– Да не мог никто лечь там спать. Некому. Это каютастарпома. Я же сам ее опечатал… Странно. Может быть, капитану что-топонадобилось?

Я вцепилась руками в борта лодки. Я знала, кому что-топонадобилось в каюте старпома. Кому и зачем. Мысль о том, что сейчас, в этосамое время, в каких-нибудь двухстах метрах от нас, по каюте погибшего старпомабродит убийца, заставила меня напрочь позабыть о голосах далеких тюленей.Убийца ищет в каюте то, что искала бы и я, если бы случайно не наткнулась напапку Митько в спасательной шлюпке. Очевидно, Митько был чересчур самонадеян, иих ночной разговор на палубе был не последним… И Митько, в духе алчныхопереточных шантажистов, вполне мог пригрозить убийце, что обладаетвнушительным досье на него. Что он систематизировал все данные, связал воединовсе узлы и выстроил геометрическую фигуру с вершинами в Перми, Москве, Питере иТаллине – что-то вроде не правильного многоугольника, в центре которого –родимое пятно, стилизованное под панцирь черепахи. Старпом вполне мог сказать,что в досье внесена и фамилия – это могло автоматически повысить сумму гонорараза молчание до астрономических размеров. Блеф, который стоил Митько жизни. Какбы то ни было, убийца не успокоится, пока не найдет то, что ищет. Только как онсобирается делать это – на таком огромном корабле, как “Эскалибур”, где столькоукромных уголков, можно легко спрятать человека. И даже не одного. Не говоряуже о такой несерьезной вещи, как папка с документами. Папка, которая лежитсейчас на самом дне моего чемодана…

От этой мысли мне стало жарко. Я расстегнула свою доху(прощальный подарок покойного старпома) и тотчас же услышала голос Вадика:

– Холодрыга собачья. Пора возвращаться, все, что надо,уже отсняли…