За двумя окнами было особенно шумно – патефон во все горлораспевал «Кукарачу», там танцевали. Перед этими окнами лейтенант Филипповневольно задержался. Мелькали нарядные платья местных девиц и военная формакомандиров временно расквартированной в городе артиллерийской части. «Что ж, –отечески подумал Филиппов, – пусть люди повеселятся». Облокотившись на острыеверхушки штакетника, он смотрел в эти открытые окна, и вдруг пронзила еговнезапная зависть к этой чужой мимолетной жизни, которая была ему недоступна.

В первые дни войны он познакомился в клубе с девушкойНаташей. Она с матерью незадолго до этого приехала к каким-то своимродственникам из Бреста, где отец ее служил командиром чего-то. Теперь ониздесь застряли, а от отца не было ни слуху ни духу. И Наташа, и ее матьнравились лейтенанту своей интеллигентностью. Мать была учительницей, а Наташабудущей учительницей – перешла на третий курс пединститута. Дважды он был у нихв гостях, пили чай с мармеладом и говорили о войне. Мать расспрашивалалейтенанта о том о сем и вдруг спросила, почему он здесь, а не на фронте.

– Вы, вероятно, в резерве? – спросила она.

– Да, что-то вроде этого, – ответил он, смутившись.

К счастью, она, кажется, не различала родов войск. Онстарался выглядеть приличным молодым человеком, локти на столе не держал, рыбуножом не резал, не стучал ложечкой по стакану и чай пил маленькими глотками.

Через несколько дней после этого, выйдя из дверей своегоУчреждения на обеденный перерыв, он встретил Наташу, по случайности как раз вэто время проходившую мимо. Поздоровались, и он пошел с ней рядом, спрашивал,что она сегодня вечером намерена делать. Не ответив, она спросила, явноволнуясь:

– Вы здесь служите?

– Да, – сказал он небрежно. – А что?

Он мог бы и не спрашивать. Он уже не раз замечал, как люди,подобные Наташе, относятся к его сослуживцам. И ему стало вдруг неудобно, чтоон служит именно здесь, не в каком-нибудь другом месте. Но он сделал вид, чтоне понял Наташиного замешательства, и как бы невинно спросил: «А что?»

– Ничего, – сказала Наташа поспешно, – я просто такспросила.

В этот вечер она оказалась занятой, а его на другой деньпослали арестовывать Чонкина. Когда же он вернулся с этой затянувшейся операциии пришел к Наташе, он узнал, что она и ее мать покинули Долгов и выехали внеизвестном направлении.

За распахнутым окном сменили пластинку. Томный голос жалобновыводил:

Утомленное солнце

Нежно с морем прощалось,

В этот час ты призналась,

Что нет любви.

В такт музыке раскачивались пары. В папиросном дыму онимедленно плыли, словно рыбы в аквариуме. На офицерах сверкали ремни новенькихпортупей. И лейтенанту вдруг захотелось быть таким же, как эти парни, прямым и открытым,не наводить ужас на других и самому не бояться, танцевать с потной упругойдевкой, целоваться где-нибудь в темных сенях, натыкаясь на коромысла и ведра, апотом с искусанными губами уйти и пусть даже погибнуть за родину, за Сталина,за Наташу, за эту девку или совсем ни за что. «Что это я? – спохватился онмысленно. – Откуда у меня такие настроения? Да, нас не любят. Да, нас боятся.Но ведь кому-то же надо все это делать», – уговаривал он сам себя, в глубинедуши подозревая, что как раз именно этого не надо делать никогда и никому.

Неохотно оторвался он от чужого забора, от чужого хмельноговеселья и пошел дальше.

Печаль перешла в тревогу. Лейтенанту вдруг показалось… нет,не вдруг, а как-то постепенно проникало в него и усиливалось ощущение, что заним кто-то следит. Нет, он не слышал за собой чьих-либо шагов или дыхания, но внем крепло абсолютно неоспоримое чувство, что чей-то пронзительный взгляд жжетего затылок. Конечно, он понимал, что этого быть не может. Взгляд есть нечтонематериальное, то есть то, что никак жечь не может. И все-таки…

«Это просто какая-то чушь, – сказал он себе, испытываянепреодолимое желание оглянуться, но не поддаваясь ему. – Никто не посмеет замной следить». И все-таки, пройдя еще несколько шагов, он не выдержал,остановился и обернулся. Никого сзади не было. Лейтенант продолжал свой путь.«Со мною что-то творится, – подумал он. – Похоже, что я заболеваю».

Да, это не впервые ему казалось, что за ним следят. То естьбывало по-разному. Иногда, наоборот, казалось, что все его очень любят.Особенно после того, как стал лейтенант начальником Тех Кому Надо, на каждомуглу встречался он с проявлением народной любви. На улице незнакомые людикланялись, а иногда даже снимали шапки.

В любом помещении, на любом месте, в любой момент он могсесть, не оглядываясь, зная, что стул сзади уже кем-то подставлен. С почтениемотносилась к лейтенанту местная творческая интеллигенция. Местный художникШутейников подарил ему свою картину «Трактористы», а поэт Серафим Бутылко прислалвырезку из газеты со своим стихотворением «Дума о вожде». Любили Филиппова ипредседатели колхозов. Например, один из них, Максим Петрович Шилейко. Стоилотолько заикнуться (тетка просила), нельзя ли в шилейкином колхозе «Маяк»выписать поросеночка (разумеется, только за деньги и самым законным образом),как Шилейко уже на другой день сам лично привез в мешке поросенка пуда наполтора и дал расписаться в какой-то бумаге, по которой лейтенант уплатит застоимость этого животного один рубль пятьдесят шесть копеек. (Лейтенант потомдумал, что колхозники у нас живут все-таки неплохо, если таких кабанов могутвыписывать за столь низкую цену.) В общем, дела у лейтенанта шли как будтонеплохо. И начальником он стал, и на бюро райкома его хвалили, и все его любят…

Все, да не все. Роман Гаврилович Лужин явно к немупридирался. То с делом Чонкина, то Курта какого-то выдумал. «Приказываю… впятидневный срок…» Приказывать-то легче всего. А где его искать, этого Курта, ипо каким приметам?

Может, из-за этих мелких неприятностей и развилось у негочто-то вроде мании преследования. Где бы он ни был – на работе, на улице, дома,– все ему казалось: кто-то неотрывно за ним наблюдает.

Дома доходило иногда до невозможного. Даже его родная теткаПелагея Васильевна, или попросту тетя Поля, замечала, что с ним творитсянеладное. Бывало, за ужином он вдруг вздрагивал, поднимал голову, смотрел надверь и неуверенно говорил тетке:

– Кажется, кто-то стучал.

– Да ты что? – удивлялась тетка. – Тебе померещилось.