ты мне ванную набери, — попросил он.

Из-за шума воды Таня вначале и не поняла, с кем это отец разговаривает, голос вроде как не матери.

В коридоре стоял тот самый плешивый дяденька, разыскивающий Аню и что-то бубнил себе под нос, а над ним возвышался как огромный медведь папа, уже раздевшийся до трусов, в одном носке, но оттого не менее внушительный и повторял:

— Я не понял, ты как сюда попал, мужик?!

Дяденька метнул крысиный взгляд на Таню и попятился к двери. Отец шёл на него, топая своими крепкими, широко расставленными ножищами, и Таня, не успела испугаться ни на секунду, потому что каким бы пьяным папа не был, но с ним ей ничего не было страшно.

Мама вернулась поздно вечером, когда отец уже спал. Входную дверь Таня не закрыла, как она и велела, не хотела больше скандалов, но сидела у родителей в спальне и смотрела на спящего папу. Из коридора доносились голоса: мать пришла не сама, это был голос соседки с четвёртого этажа:

— Слышала, что случилось? — спрашивала та. — Веры Саниной дочку какой-то мужик хотел прямо из квартиры украсть, хорошо, что она вернулась и отбила её.

— Людку?

Таня вышла из комнаты, когда дверь за соседкой хлопнула.

— Отец спит? — равнодушно спросила мать.

— Спит. А тот дядька опять приходил.

Мама, переменившись на глазах, взвизгнула:

— И ты снова дверь заперла?

— Нет! — закричала в ответ Таня, и рассказала, как отец наткнулся на дядьку, зашедшего в квартиру, и выгнал его.

Мать вдруг быстро успокоилась, махнула рукой, вроде как смирившись и сказала непонятное:

— Эх, плакали наши денежки.

Храп отца из спальни, мать в вытертом и немодном уже платье, липкая кухонная клеёнка на столе, разом появились у Тани перед глазами и также исчезли в сумерках за окном где-то в далёком теперь посёлке Каменское.

— Вы с матерью вчера-сегодня не созванивались? Обсуждали дело? Ничего она вам не рассказывала? Она же тоже по делу проходит, но не свидетелем, конечно, — спросил её майор, продолжая писать что-то в разлинованных листах.

— Нет, мы не общаемся давно.

— А с отцом?

— Он умер.

— Ясно, — майор дописал что-то и тогда только поднял на неё глаза, — так, слушаю вас, рассказывайте.

Странные звуки

Ну вот, опять! Она думала, что это закончилось, вчера же не было ничего, но нет, началось снова. Нельзя сказать, что Кристину бы это сильно раздражало, она и узнала об этом случайно. Во вторник начальство решило провести совещание по зуму в шесть вечера, ну и правильно, теперь же никто никуда не спешит, все дома, зачем соблюдать трудовое законодательство, будем сутками работать. Все это Кристина подумала про себя с раздражением, но вслух, конечно, возмущаться не стала, не те сейчас времена, чтобы ругаться с начальством — останешься без работы, а новую не найдешь. В ожидании, пока все подключатся, она сидела за рабочим столом без наушников, и так за день она их практически не снимает, когда услышала это в первый раз. Кто-то стучал по батарее. Но не так, как стучат рассерженные старики, которым помешали своим топаньем вернувшиеся из детского сада соседские дети, в этом стуке не было никакой агрессии, но была определенная ритмичность. Хотя Кристине на ухо наступил медведь, она сразу услышала, что есть ритм, и, хотя паузы между ударами были то короче, то длиннее, ритм определенно был. Когда совещание закончилось, и Кристина опять сняла ненавистные наушники, в комнате было тихо.

Что задержало её на рабочем месте в среду, она уже не помнит, но опять, ровно в 18.00 кто-то начал стучать по батарее. Откуда шел звук, было совершенно непонятно. Она попробовала прислушаться и внезапно различила едва слышное «Помогите!». Решив сначала, что крик — плод ее воображения, Кристина попробовала успокоиться: «Может быть, дети у кого-то балуются», но потом, как бы в ответ на такие ее мысли, голос прозвучал громче, и она осознала, что голос этот мужской. Если бы она услышала детский голосок, то однозначно можно было бы списать происходящее на детские шалости, даже дребезжащий старческий голос ее бы так не напугал, но потому, что такое делает взрослый, да еще и мужчина, ей сразу стало страшно.

Дом у них был новый. Когда они с Иваном два года назад купили эту квартиру, сразу решили, что потом эта комната станет детской, а пока Иван устроит тут свою студию. Он тут же радостно испортил стены, налепив на «жидкие гвозди» деревянные брусочки, куски поролона и лотки из-под яиц. Кристину раздражало это, и ей на самом деле не нравилась музыка, которую он сочинял, поэтому она вообще редко сюда заходила. Вначале, когда Иван только съехал от нее, она тоже тут не бывала. Но потом пересилила себя, зашла и ободрала разом все, что осталось от него, вырывая с «мясом» из стен любое упоминание о том, что тут могла бы быть когда-то детская, а была его, Ивана, берлога. Но в тот день, когда Иван с каким-то очередным приятелем- музыкантом носил вещи в машину, в которой его уже ждала новая «муза», Кристина стояла в этой комнате и смотрела вниз с двенадцатого этажа на белый бус с открытыми дверцами, на девушку с длинными черными волосами, которая раз сто вылезала то покурить, то припасть к Ивану для жаркого поцелуя, то поднять свою воронью голову посмотреть вверх на окна ненавистной ей Кристины. В том, что девица ее ненавидит, Кристина не сомневалась. Иван объяснил всем их друзьям и знакомым причины их расставания так, что у Кристины сразу не стало ни друзей, ни знакомых. А может, их и не было у нее, может, с ней они общались только потому, что рядом был такой Иван, веселый, приятный, «легкий человек», как его все называли. Кристина же была «тяжелым человеком», правильным, строгим к себе и, как следствие, к другим, а такое никто не любит.

В квартире над ними жили неплохие вроде бы ребята, которым она вроде бы была симпатична, но Ивану они не понравились сразу и категорически.

— Фу, какие-то жлобы! — объявил он после того, как Кристина в порыве всеобщего человеколюбия решила подружиться с ближайшими соседями. Дверь им открыл полноватый парень с добродушным лицом и представился так мило:

— Стёпа!

Жена его, худенькая как тростиночка, со светлыми длинными волосами, с тонкими и нежными чертами лица, смешливая, сказала, что ее зовут Лиза и протянула для рукопожатия маленькую узкую ладошку, не больше, чем у ребенка.

Кристине казалось тогда, что следует