для «профессора Клюгера из Лозанны». Персонал Хирургического отделения сгорал от желания поприсутствовать на обширной трансфузии крови, проводимой заезжим светилом, однако к операции были допущены, по настоянию Климова, лишь две здешние сестры милосердия, имеющие опыт выхаживания раненых во время русско-японской войны. Помогал «Клюгеру» и переводил с немецкого привезенный им некий петербургский доктор, невнятно назвавший свою фамилию.

Этот же помощник с невнятной фамилией поздно вечером привез в общину шестерых доноров – четырех мужчин и двух женщин, явных чухонок-молочниц. Седьмым донором был назначен Ивелич – у него, как объяснили Дитятевой, также оказалась нужная, вторая группа крови. Ольгу Владимировну по этому показателю забраковали.

Климов, во избежание своего опознания, до последнего отсиживался в комнате Ольги Владимировны. Главному врачу, заведывающему Хирургическим павильоном и двум членам попечительского совета общины, желающим засвидетельствовать свое почтение «профессору Клюгеру», было деликатно, но твердо в сем отказано: профессор-де отдыхает и сосредоточен на предстоящей операции.

Впрочем, он был неразговорчив и с Ольгой Владимировной. На ее расспросы о прогнозах он лишь рассказал о сложности предстоящей трансфузии: кровь имеет свойство быстро сворачиваться, а скорость ее потока при прямом переливании от донора к реципиенту зависит от многих факторов, независимых от мастерства проводящего трансфузию медика.

– Имеет большое значение, какую пищу принимал донор накануне дачи крови. И даже его психологическое состояние, сударыня. Я читал, к примеру, о случаях, когда у вполне полнокровных доноров испуг предстоящей манипуляции «запирал» поток крови… И вообще, сударыня, я бы попросил вас помолчать и не надоедать мне вопросами, на которые я пока просто не могу дать ответ, – не слишком вежливо закончил беседу Климов.

Через час после начала трансфузии в гостевой домик явился Ивелич. Обе руки его были на поддерживающих марлевых повязках. Граф был бледен, но бодрился.

– Отпустили душу на покаяние, – доложил он, ставя на стол бутылку кагора. – Ваш покорный слуга настоял, чтобы кровь у меня взяли у первого. Вот, велено пить эту приторную гадость с целью скорейшего восстановления сил. Не желаете ли составить компанию, Ольга Владимировна? Вам тоже не помешает, право!

Ретроспектива-6

Первые дни в Фусими были заполнены всевозможными организационными хлопотами и бытовым устройством. Офицеры подыскивали себе денщиков, рыскали по солдатским баракам в поисках сапожников и портных, ходили «на разведку» в лавочки – узнавали, что и почём здесь можно купить.

Пребывание в плену оказалось для сахалинцев вовсе не таким мрачным, как многие предполагали. Остряки тут же окрестили лагерь «доброй японской гауптвахтой», признавая при этом, что дисциплинарное наказание для проштрафившихся офицеров дома, в России, было куда более строгим.

Постепенно быт пленных сахалинцев более или менее устроился, и в лагере наступил, как и следовало ожидать, сезон «мертвящей скуки». Одной из главных бед было отсутствие чтива: ни книг, ни газет и журналов на русском языке японцы пленным не предоставляли. Сильно угнетала и полная неизвестность о том, что делается в России, в Манчжурии, дома и вообще на свете Божьем. В подобные вопросы военнопленных тоже не посвящали.

Заняться было решительно нечем. Знатоков и почитателей лаун-тенниса среди сахалинцев не оказалось, а ракетки неумением игроков были приведены в негодность едва ли не в первый день. У двух бильярдных столов, установленных в столовой, сражения кипели с утра до поздней ночи – но и зеленое сукно начинало прискучивать. На фоне безделья и отсутствия каких-либо других занятий для души лагерем военнопленных овладела карточная эпидемия – начали играть даже те, кто прежде в пристрастии к азартным играм замечен не был. Играли в «двадцать одно», «польский банчок» – первое время, в ожидании получения жалованья – в долг и «под запись». Широкое распространение получила игра в лото. Лотошники играли на сигареты: карта – сигарета.

На азартные игры лагерная охрана закрывала глаза – как и на появление в Фусими своих доморощенных ростовщиков и импровизированных блошиных базарчиков. Там заправляли фельдфебели – старожилы лагеря, охотно покупающие пожитки проигравших.

Местный садик с миниатюрным прудом был настолько мал, что говорить о прогулках в нем было просто смешно.

Двери лагеря Фусими были широко открыты для посетителей. Здесь принимали делегации Общества дружбы, Общества духовного утешения, основанного епископом Николаем Японским[8]. Едва ли не ежедневно в Фусими прибывали прочие организации, раздававшие военнопленным какие-то картинки, поделки, коробочки с печеньем. Делегации часто приезжали без переводчиков, и однообразные программы их визитов с длинными непонятными речами вскоре надоели так, что офицеры, заметив появление очередных гостей, поспешно прятались в хозяйственных постройках и в казармах нижних чинов.

Первый блиц-визит в Фусими вскоре нанес и французский консул[9] – довольно молодой и жизнерадостный чиновник с львиной гривой рыжеватых волос. Ему жаловались преимущественно на мизерность порций. Консул знал, что русские любят «тяжелую и жирную» пищу, и при этом много едят, не особо переживая из-за однообразия питания. Знал, что они любят мясо, а тут пристрастились к соевому соусу, но критикуют саке и похлебку из мелкой рыбы с костями. Дипломат «успокоил» недовольных питанием русских офицеров, заявив, что вскоре они будут получать жалованье и смогут позволить себе нанять личного повара. Из лагеря он уехал с нескрываемым облегчением.

Как и обещал Кавалерист, вскоре практически все желающие получили право выхода за территорию лагеря. Первое время вылазки сахалинцев были единичными и весьма робкими.

Однако местное население не проявляло к чужакам никакой агрессии. Японцы вовсю улыбались, раскланивались, пытались вступить в разговор. Лавочники были весьма приветливы, встречали «ходоков» из лагеря «как родных» и одаривали их мелкими подношениями вроде печенья, шкатулок, резных рамок. Офицеров приглашали в местную школу, где поили чаем и устраивали в честь гостей спортивные соревнования, и тоже одаривали детскими рисунками, поделками. Стали сахалинцы получать и приглашения в частные дома.

Возвращаясь в лагерь из «вылазок на территорию противника», офицеры оживленно обсуждали с товарищами доброжелательность местного населения и недоумевали по поводу демонстрируемого им повсеместного радушия.

Это было удивительно, тем более, что образованное офицерство знало о зверствах японских солдат по отношению к противнику во время недавней японо-китайской войны. Будучи оторваны от большой политики, военнопленные в большинстве своем просто не догадывались, что во время войны с Россией Япония получила возможность продемонстрировать миру не только свою военную мощь, но и принципы гуманизма. Страна спешила занять место в ряду цивилизованных государств – и это легко объяснялось существовавшей тогда технологической зависимостью Японии от Запада. Гуманное, подчеркнуто приязненное отношение к русским военнопленным имело и практическую цель – не оттолкнуть от себя нынешних и будущих союзников и поставщиков вооружений. С этой же целью Япония