закончен ссылкой на невозможность точного определения числа погибших из-за скоротечности боев и постоянных маневров при отступлении.

Ландсберг сложил бумаги и отправился в штаб.

* * *

По истечению трех недель днем в лагере было немноголюдно. Картежники и лотошники продолжили сражения под крышами домиков, а проигравшиеся до нитки бедолаги бродили по городку, предлагая лавочникам в обмен на водку портсигары, запонки, перстни, а также сохраненные сабли и даже боевые награды. Все это торговцам было без надобности, они улыбались и вежливо отказывались от обмена. На просьбы выдать спиртное в долг, под запись они в большинстве своем тоже отказывались.

Церковные службы в Фусими, как и было обещано, проходили по воскресеньям в лагерной столовой, однако посещались преимущественно нижними чинами: в это время большинство офицеров отправлялись в городок.

Эти «увольнительные» осмелевших военнопленных были на одну колодку: разбившись на компании, офицеры набирали местную скверную водку с немудрящей закуской и устраивали где-нибудь за околицей городка очередной пикник. Через пару часов, оставив «перебравших» товарищей отсыпаться на лоне природы, офицеры возвращались в Фусими, чтобы совершить новый шумный набег на магазинчики, увеселительные заведения и ресторанчики.

Традиционная японская вежливость, возведенная в Стране Восходящего Солнца в некий культ, сыграла с русскими военнопленными злую шутку. Видя бесчисленные поклоны, которыми торговцы встречали русских, те, не мучаясь сомнениями, вообразили, что являются «спасителями и благодетелями хиреющей без покупателей японской коммерции». И что каждый визит русских в японскую лавку или ресторанчик спасает «аборигенов» от неминуемого банкротства.

Будь сахалинцы повнимательнее, они наверняка обратили бы внимание, что не меньшее число поклонов японские лавочники отвешивают любому местному оборванцу, намеревающемуся сделать грошовую покупку. Увы: неверный посыл вдохновил многих военнопленных, не обремененных комплексами, набирать продукты – главным образом, конечно, спиртное – в долг. То же самое происходило и в ресторанчиках: наевшись и напившись, посетители признавались, что нынче не при деньгах, и расплатятся в следующий раз. А если рестораторы проявляли настойчивость и, бывает, обращались к помощи полиции, военнопленные искренне возмущались:

– Совсем обнаглел, ходя! Вы, торгаши, и существуете только с того, что мы к вам заходим! Местные-то, голозадые ничего и не покупают! А вы, значит, так к своим благодетелям?!

И лезли в драку.

Дошло до того, что многие лавочники перестали пускать к себе нижних чинов, которых посылали на «промысел» обезумевшие от безделья и неутоленной жажды лагерные выпивохи.

Качкин уже несколько раз рассказывал Ландсбергу о том, что многие денщики господ офицеров часто посылались в городок с приказом не возвращаться без рисовой водки.

– Наши ребятки чуть не плачут, – шептал Качкин. – Говорят их благородиям: кто ж, мол, без денег водку-то даст? А господа офицеры строжатся, велят солдатскую смекалку проявлять. А какая тут может быть смекалка, кроме как украсть бутылку?

И несчастным солдатам остается только промышлять кражами.

– А местные лавочники уже ученые! – продолжал Качкин. – Глаз с солдатиков не спущают. И чуть чего – полицию зовут. Те в лагерь бедолаг отводят, а наши япошки сразу в карцер тех сажают!

– А здесь и карцеры есть? – удивился Ландсберг.

– Как же без карцеров, ваш-бродь? – вздохнул Качкин. – У японцев свои карцеры – ящики такие, малого размера. Ни сесть, ни лечь, ни встать в полный рост в таком ящике никак не возможно – только на корточках, либо с поджатыми ногами пребывать. А есть еще «строгие» ящики…

Ландсберг снова поднял брови, и Качкин принялся просвещать:

– «Строгие» ящики – это которые с гвоздями. Снаружи их вколачивают так, что остряки внутрь смотрят. В таких и к стенке не прислонишься! Кто попал в такой переплет, жалуются, что после дня в ящике неделю все кости болят и спины от гвоздей на жаре гниют. Господ офицеров в ящики, конечно, не садят – только нижних чинов этак пользуют! А когда выпустят солдатиков – ихние благородия еще и рыло начистить вполне могут. Напрасно, мол, прождали денщика, да и выговор от японцев получили за его «нерасторопность»… Вот и ваш сусед, Кондратьев – даром что евонное благородие – своему денщику днями два зуба выбил, когда тот «сеттю» украл, да и попался.

* * *

Получив наконец мундир, Ландсберг стал по примеру прочих выбираться из лагеря на «променад» по городку. Однако очень скоро он почувствовал, что отношение к русскому мундиру в Фусими изменилось. Торговцы и лавочники стали не столь приветливыми, как раньше. А кое-кто, завидя приближающегося из лагеря посетителя, поспешно закрывал торговлю и скрывался в глубине помещения. Причина была очевидной: сахалинские военнопленные сильно подпортили о себе мнение.

Между тем получившие право выхода из лагеря, продолжали нахально бродить по городку, пьянствовать и требовать от лавочников выдачи товаров «под запись». С японцами военнопленные стали держаться запанибрата и говорить весьма снисходительно. И порой, к своему изумлению, наталкивались на неожиданный резкий отпор. Об одном таком случае Ландсбергу с возмущением рассказал прапорщик Кондратьев:

– Захожу я нынче, господа, в лавочку старика… Как его? Ну, у самой речки лавчонка… Впрочем, неважно – захожу и предлагаю старику купить булавку для галстука. Он головой трясет, не желает! А в лавке япошка какой-то, в мундире с погонами. Я к нему: купите, сударь, недорого! Вижу, что не понимает ни бельмеса – стал показывать, куда булавку прикалывать нужно. А он побледнел от злости, за саблю взялся и по-русски шипит: позорник, мол! Какой же я позорник, господа? Я русский офицер! И желаю, чтобы ко мне относились с должным уважением! Но тут, поскольку был без оружия, побыстрее оттуда отступил…

Ландсберг хмыкнул. Он доподлинно знал, что погоны прапорщика бывший тюремный надзиратель Кондратьев получил перед самым японским нашествием. Карл покачал головой:

– Рисковый вы человек, прапорщик! Полезли к самураю – показывать, куда булавку втыкать! Японцы терпеть не могут, когда к ним прикасаются – нешто не знали? И вообще: с уважением и весьма радушно к нам относится тут постой люд. Им велено не обижать военнопленных, они слушаются. А вы, судя по всему, столкнулся с японским офицером. Да еще и с самураем, поди. С японской элитой. А у самураев традиционно ни о каких пленных, тем более, об уважительном к ним отношении, и понятия нет! Самурай должен победить – или погибнуть в бою! На худой конец, покончить с собой, чтобы не попасть в лапы врагов. Чувствуете разницу, Кондратьев?

Тот засопел:

– Погодите, Ландсберг, вы же говорили, что япошек и газеты ихние призывают уважительно относиться к почетным пленным!

– А вы до войны всему верили, что в наших газетах писали? – начал заводиться Ландсберг. – Это, должен вам доложить, для японского воина просто