дико – видеть во время войны на страницах газет слова «почетный пленный», «почетная сдача в плен». Какая здесь для самурая честь? Сдаться, когда в бою сломан меч, когда ранен и все силы исчерпаны – это он еще может понять. Но в нашем случае о каком почете говорить можно? Уверен: о «блестящей победе японского оружия» на Сахалине и об обстоятельствах пленения гарнизона здешние газеты раструбили! Самураи, конечно, приказы своего правительства исполняют – не трогают нашего брата. Обходят стороной, терпят нас! Но большего вы от них не ждите! Давайте смиримся и признаем, как на духу: сахалинское воинство Ляпунова без боя, считай, сдалось – неужели не помните? Где тут честь?

Краем глаза Ландсберг заметил, как Рогайский за спиной прапорщика делает ему предостерегающие знаки – но остановиться уже не мог:

– Да, сдались, Кондратьев! Хоть и вас взять – «кадрового офицера»… Это Рогайский на Сахалине был человеком новым, и не ведает, что вы из тюремных надзирателей! Вы хоть разок до пути в Онор выстрелить по врагу сподобились? То-то и оно! А в японские лавочки ходите, водку выпрашиваете. Да еще и обижаетесь, когда вас позорником почитают!

Кондратьев побагровел, вскочил с места. Кулаки его сжимались и разжимались. Задыхаясь от злости, он закричал:

– Кто дал вам право, господин коммерсант, давать оценки действиям кадровым офицерам? Вас, пожалуй, самого надо разъяснять – как это начальник дружины умудрился за пару-тройку дней боев положить всех своих висельников? Да-да, всё знаем: в дружине вашей одни каторжники были! Каков поп, как говорится… А у самого, изволите ли видеть, ни царапины! И ваше чудесное спасение давно пора разъяснить, Ландсберг! За какие такие заслуги японский микадо вам охранную грамоту выдал? Не отрицайте – все про это говорят! Не кровью ли русских солдат та «охранка» писана?

Теперь уже вскочил Ландсберг, однако штабс-капитан Рогайский вовремя встал между готовыми сцепиться мужчинами:

– Прекратите ссориться, господа! Война для нас уже кончилась! Все мы выполняли приказы командования! Кто отходил для перегруппировки войска, кому достался жребий оберегать основные силы от наскоков японского десанта… А вы, Кондратьев, стыдитесь! Ландсберг со свей дружиной нас всех спас, можно сказать! Принял орудийный и ружейный огонь на себя, чудом жив остался.

Ландберг взял себя в руки первым. Пожав плечами, он вернулся к своей лежанке и вытянулся на ней, заложив руки под голову. Кондратьев, чувствуя себя оскорбленным, начал демонстративно собирать немногочисленные пожитки, приговаривая:

– Довольно странно с вашей стороны, господин штабс-капитан, принимать сторону субъекта, который еще вчера носил на спине бубнового туза! И который даже здесь, в лагере, оправдывает наглые выходки самураев, оскорбляющих русских офицеров вопреки приказам японской администрации. Ну, а засим… В виду полной невозможности дальнейшего совместного проживания – вынужден уйти. Да-с!

– Не задерживаем! – крикнул вслед Ландсберг.

– Напрасно ты, Карл, этак с этим негодяем завелся! – укорил Рогайский, когда Кондратьев ушел. – Он ведь теперь по всему лагерю разнесёт, как ты про вражескую честь тут рассказывал! И о нашем пленении непатриотично толковал…

– Пусть его! – отмахнулся Ландсберг. – Мне, знаешь ли, к особому отношению начальства не привыкать!

– Кстати о начальстве, Карл! – вспомнил штабс-капитан. – Ты рапорт составил, о котором тебе Марченко говорил?

– Отнес я рапорт. Хотя к чему была сия спешка – не понимаю! Мы здесь заперты без малейшей информации о положении дел на фронтах. А что в России происходит? В мире? Разговоры о мирных переговорах России с Японией еще до нашего пленения велись – а чем дело закончилось? Ничего не знаем!

– Надо будет французского консула, когда он у нас снова появится, насчет мирных переговоров попытать, – заявил Рогайский. – Уж он-то точно о положении дел знать должен!

Часть вторая

Глава седьмая. Айсберги прошлого

Выпив полбутылки сладкого вина, граф извинился и скрылся за заранее приготовленной ширмой: после обильного кровопускания его голова так и не перестала кружиться. Устроившись на кушетке, он неожиданно спросил у Дитятевой:

– Скажите, Ольга Владимировна, а почему Карл решил вернуться в Петербург под своим настоящим именем? Он не мог не отдавать отчета в опасности: его дело было слишком громким! О его процессе писали не только петербургские, но и европейские газеты! Конечно, прошло много лет, но людская память долгая, сударыня! Простите, но где была ваша дамская предусмотрительность? Надобно было пресечь его браваду! А после опознания газетчиком сразу же уехать из России…

– Я много раз говорила об этом с Карлом. Но он страшно упрям, и утверждал, что выстрадал право более не прятаться от людей, Марк Александрович. К тому же, кажется, страдание стало его жизненной философией. Знаете, ведь у него, насколько я поняла, была возможность побега с парохода, перевозившего осужденных на Сахалин. И еще раньше какие-то люди предлагали ему побег из тюрьмы – однако он отказался.

– Вот как? – подивился Ивелич. – Это были его друзья? Странно: когда же он успел обзавестись такими?

– Эти люди не были его друзьями. Там было что-то другое, и я не знаю точно – что именно. Он не любил говорить о предложениях бежать и тех, кто предлагал… Видимо, ему выдвинули какие-то неприемлемые условия. Я знаю лишь главную мотивацию отказа Карла от побега: совершив страшный грех, он не желал избегнуть заслуженной кары. Ему надобно было пострадать! И на Сахалине…

– Максималист! Не столь ужасным был тот его грех! – буркнул из-за ширмы Ивелич. – Разве что старушка… Впрочем, извините! Продолжайте, сударыня!

– Да, и Сахалин… В последние годы, еще до войны с Японией, он мог легко раздобыть документы на другое имя и исчезнуть с острова. Знаете, Марк Александрович, среди обитателей нашего страшного острова было немало мастеров на все руки. Для которых не то что любой документ – денежные ассигнации изготовить «на коленке» было пустяковым делом. И я, грешница, не раз предлагала ему воспользоваться их умением. Из-за сына, как вы можете догадаться. Я страшно переживала, что Георгий растет в каторжной обстановке… И Карл переживал – но не желал прятаться…

– Узнаю принципиального легионера! – сердито заворчал с кушетки Ивелич. – Тоже мне, Сигнифер! А нешто так лучше, как получилось – чтобы пальцами на улице показывали? Впрочем, что сделано, то сделано… Вы мне лучше скажите, драгоценная моя Ольга Владимировна, что дальше делать с Карлом станете, ежели всё тут у него обойдется? Так и будете прятаться? В его имение уедете?

– Даже не знаю, что и сказать. Боюсь загадывать и строить планы. Теперь он между жизнью и смертью… Ежели все обойдется, ежели услышит Бог мои