– Полагаю, вы прекрасно уловили суть проблемы, – сказалФилип.

– Я предупреждал Рэчел, но, разумеется, она мне не поверила.Не захотела поверить. Слишком велико было у нее желание сделать их своимиродными детьми.

– Тина всегда, на мой взгляд, была темной лошадкой. Кто былее отец, вы не знаете?

– Кажется, какой-то моряк, по-моему, индус. – Лео нахмурилсяи сухо добавил: – Ее мать и сама не сказала бы точно.

– Неизвестно, как Тина поведет себя в той или иной ситуации,каковы ее мысли. Она неразговорчива. – Филип замолчал и вдруг неожиданновыпалил: – Вы не считаете, что она что-то знает, но умалчивает об этом покаким-то своим соображениям?

Рука Лео, перебиравшая бумаги, застыла в воздухе. Наступиланепродолжительная пауза.

– С чего вы взяли, будто она что-то скрывает? – сказал он.

– Полноте, сэр, разве это не очевидно?

– Для меня нет.

– Быть может, она что-то знает, – настаивал Филип, – иумалчивает об этом, опасаясь навредить кому-то другому, вы не согласны со мной?

– Простите меня, но крайне неразумно слишком многоразмышлять над этим делом или даже говорить о нем.

– Это предостережение, сэр?

– Ни в коем случае. Я лишь нахожу, что ко всему этому делунужно подходить с величайшей осторожностью.

– Хотите сказать, что следовало бы оставить это делополиции, не так ли?

– Да, именно это я и хочу сказать. Пусть полиция исполняетсвои обязанности, пусть она задает вопросы и докапывается до истины.

– А сами вы не хотите до нее докопаться?

– Быть может, я опасаюсь узнать нечто такое, о чем мне знатьне хотелось бы.

Сжав кулаки, Филип возбужденно спросил:

– Возможно, вы знаете, кто это сделал. Знаете, сэр?

– Нет.

Краткость и категоричность ответа поразили Филипа.

– Нет, – резко повторил Лео, опуская руку на стол. Но он ужене был прежним Лео. Тот вечно углубленный в себя, не от мира сего человек,которого так хорошо знал Филип, внезапно перестал существовать. – Не знаю, ктосделал это! Слышите? Не знаю. Понятия не имею. И не… не хочу этого знать!

– А что вы здесь поделываете, моя радость? – спросил Филип.

В своем кресле он быстро катился по коридору. Хестервыглядывала из окна, опасно перегнувшись через подоконник. Она вздрогнула иобернулась.

– О, это вы! – воскликнула Хестер.

– Обозреваете Вселенную или помышляете о самоубийстве? –задал очередной вопрос Филип.

– С чего вы взяли? – Она высокомерно смотрела на него.

– Так мне показалось. Но будем откровенны, Хестер. Если выобдумываете такой шаг, то из этого окошка не стоит прыгать. Оно не высоко отземли. Вы только представьте, как неприятно всего лишь сломать руку или ногу,когда жаждешь вечного успокоения.

– Мики обычно вылезал из этого окна и спускался вниз помагнолии. Этот свой способ покидать дом и проникать в него он хранил в тайне.Мама об этом ничего не знала.

– Родители многого не знают! На эту тему можно написатьцелую книгу. Но если вы задумали покончить с собой, Хестер, лучше простоспрыгнуть со смотровой площадки у беседки.

– Которая у реки над обрывом? Да, а внизу чертовски острыескалы!

– Беда в том, Хестер, что вы слишком мелодраматичны.Большинство людей удовлетворяется газовой плитой, всовывая голову в духовку,или приличной дозой снотворного.

– Я рада, что вы здесь! – неожиданно воскликнула Хестер. –Вы не прочь кое о чем побеседовать, а?

– Разумеется, делать мне сегодня нечего. Пойдемте ко мне иобстоятельно обо всем потолкуем. – Заметив ее нерешительность, Филип добавил: –Мэри внизу, она решила своими собственными ручками приготовить мне изысканнуюутреннюю бурду.

– Мэри многого не понимает, – сказала Хестер.

– Да, – согласился Филип. – Мэри ничего не понимает.

Филип покатился в коляске по коридору, Хестер шла рядом. Онараскрыла дверь. Он въехал в комнату, а Хестер последовала за ним.

– Но вы понятливый, – сказала она. – С чего бы?

– Знаете, наступает такое время, когда о многом приходитсязадумываться… Для меня оно наступило, когда со мной случилось несчастье и японял, что на всю жизнь останусь калекой…

– Да, – сочувственно промолвила Хестер, – это, должно быть,ужасно. Вы ведь летчик? Летали?

– Над всем миром и очень высоко, словно чайный поднос,который забросили в небо, – улыбнулся Филип.

– Мне, право, неловко. Нет, в самом деле. Нужно думать,когда говоришь, и быть более деликатной.

– Слава богу, что вы этого не делаете. Но как бы то ни было,когда этот период отчаяния остается позади, привыкаешь ко всему. Это относитсяи к вам, Хестер, хотя в данный момент вы этого не понимаете. Но однажды выпоймете, если не совершите до этого страшной, непростительной глупости. Теперьк делу. Расскажите-ка мне, что вас тревожит. Полагаю, размолвка с вашимприятелем, весьма серьезным молодым доктором. Так?

– Это не размолвка. Это значительно хуже.

– Все будет хорошо.

– Нет, не будет. Никогда не будет.

– Вы так категоричны в своих суждениях. Все у вас черное илибелое, не так ли, Хестер? Полутона отсутствуют.

– Ничего не могу поделать, я с детства такая. Думала, все уменя получится, хотелось, чтоб получилось, а выходило вверх тормашками. Хотелажить, как мне хочется, кем-то стать, обрести профессию, но ничего хорошего неполучилось. Не везло мне. Часто подумывала о самоубийстве, уже с четырнадцатилет.

Филип с интересом наблюдал за ней. Потом произнес спокойным,деловым тоном:

– Многие юные создания в возрасте от четырнадцати додевятнадцати лет легко расстаются с жизнью. В этом возрасте часто теряетсяпредставление об истинной мере вещей. Школьники накладывают на себя руки избоязни не выдержать экзаменов, а девочки – из-за того, что мамаши не пускают ихв кино с неподходящими кавалерами. В этот период все в жизни расцвечиваетсяярчайшими красками: радость и отчаяние, грусть и неожиданное счастье. Всеявления и события оцениваются самым категорическим образом. А ваша беда, Хестер,в том, что такого категоричного человека, как вы, еще поискать надо.