Бороться за свободу – большая неволя. Не меньшая, чем сама свобода.

Смутный язык философии придает ей вес, так же как смутная речь поэзии добавляет ей магии. Читателю лишь остается внушить себе уважительное доверие к невразумительному.

Программа «Время». Выступает корреспондент ТВ в Испании. Выступает на фоне ветряных мельниц. «Здесь в Ламанче, на родине Дон-Кихота, крестьяне до сих пор неграмотны, как Санчо Панса. Поэтому все они голосуют за социалистов и коммунистов». (11.6.83)

Любое достоинство теряет прелесть, если природа отказала во вкусе.

Стоицизм – уже протест. Стоическое поведение – уже вызов.

Гете, в отличие от Шиллера, и в своей поэзии концептуален, рассудителен, аналитичен. Недаром он боялся печали, утверждал, что в ней есть зерно безумия – не посягнула б она на разум! Он запретил себе оплакать кончину единственного сына. Только на самом излете жизни он разрешил себе горький вздох: «Подожди немного, Отдохнешь и ты». И все-таки, если Гегель прав и ничто великое не свершилось без страсти, то нам остается лишь гадать, каких неимоверных усилий стоило веймарскому министру его неприступное олимпийство.

Важно только признание современников – так полагали древние римляне, так думают нынешние честолюбцы. Мысли о справедливых потомках – из тех же утешительных средств, что и мысли о суициде в бессонницу. Они снимают сверхнапряжение. В конце концов, что такое сон, если не маленькое самоубийство?

Старый смоленский поэт смотрит передачу о покойном Гагарине. «Эх, Юра, Юра, – вздыхает он шумно, – сколько стихов я тебе написал».

Когда отстаивают «авангардизм» или – в противовес ему – «простое ясное искусство», думают не о художественной истине, а единственно – о своем месте под солнцем.

Находишь свободную минуту, чтобы углубиться в себя, и будто входишь в запущенную квартиру, которую долгие-долгие годы не убирали и не проветривали. Откроешь окно, впустишь воздух, смахнешь накопившуюся пылищу и снова надо все запереть на замок до следующего раза, а когда-то он будет? И будет ли?

Этот призыв из низов во власть – не изобретение Сталина. Волей Петра возвысился Меншиков, волей Елизаветы – певчий Разумовский. Сын трактирщика Иоахим Мюрат стал при Наполеоне королем неаполитанским, сын бочара Мишель Ней – герцогом Эльхингемским и князем Московским. Но только сталинский новый класс так культивировал и оберегал свое первородное плебейство.

Разговор в парикмахерской: «Когда-то в Москве под горшок стригли. Наденут горшок на голову, что из-под него выбивается, то и долой! Все очень просто». В сущности, принцип Микеланджело: «Стесываю с глыбы все лишнее».

Что ни говорите, а на фамилии часто мерцает отсвет судьбы. Фамилия Карлейль не могла кануть в Лету, хотя бы один из ее носителей был обречен ее прославить.

Пожилая писательница грустно рассказывает: «Дочь моя меня ненавидит. Устала она от моих болезней. Уверена, что из-за меня не может устроить свою судьбу. Все встречи ни к чему не приводят, мужчины ее всегда бросают. Что мне с собой делать – неведомо. В сущности, только – в дом престарелых. Другого выхода я не вижу». Слушаешь и почему-то все думаешь, как, должно быть, была она счастлива, когда полстолетия назад напечатала своей первый рассказик.

«Я не предсказываю будущее, – писал Брэдбери, – я пытаюсь его предотвратить». Писатели все-таки неисправимы. Упрямо верят в свою влиятельность.

Приятно назвать свою зависимость от собственного опыта апперцепцией. По крайней мере, не так обидно.

Не осмеивай того, что не дано понять. Хоть не будешь выглядеть пошляком.

Пусть философы будут правыми, художникам достаточно быть правдивыми.

Столько веков и поколений романтизм, казалось бы, исходил из чувства неудовлетворенности сущим, и вот явился мажорный самодовольный романтизм советского общества. Похоже, в природе романтизма существует исходная опасность. Реализм трудно сделать официальным, как ты его ни называй – мистическим образом исчезает. Но официальный романтизм (он же социалистический реализм) с его идеализированным представлением о жизни и вздернуто-максималистскими требованиями как-то все-таки существует в своих возвышенно-идеальных одеждах. Можно его разглядеть и в прошлом.

Хочешь жить спокойно – будь умным. Хочешь жить весело – будь глупым.

Ласково, отечески: будь тщеславным, жизнь будет жаркая!

Конфуций говорил: «Меня не заботит, что люди меня не знают, меня заботит, что я не знаю людей». Благородно, но – узнавая людей, как раз и умножаешь заботы. Тем не менее в этом и было его отличие от прочих. Тех заботит, что их не знают.

Профессор величественно выматерился, сохраняя интеллигентный тембр голоса. Выматерился и доцент, но – искательно.

Всякое чувство – на грани мистики.

Решительно ни при каких обстоятельствах Антон Павлович не забывал о сокрушительности бытовой детали. Вот он пишет Книппер из Ялты: «Вчера была у нас высокая Ольга Михайловна. Говорила о любви, обещала прислать сельдей».

Молодая писательница – миловидность, трепет, порыв, прерывистость, одаренность, легкое возбуждение от четырех бокалов шампанского и ощущения своей особости – рассказывает, томясь и печалясь: «И вот, когда я была в чужеземстве, я сказала себе: нет, напишу ему, ведь я люблю его больше жизни и больше правил хорошего тона. И я сажусь и пишу письмо. Я думаю, что письмо останется, оно не канет бесследно в забвение, тем более я сохранила копию. И он ответил, что хочет увидеться, и я отправилась к нему в Швейцарию. Помню, в последний миг я убоялась и вдруг сказала: нет, я не поеду, но все настояли, и вот мы оказались в Монтрё. И мы вошли, я и мой муж, и в холле нещадно слепил свет, мой муж предложил опустить жалюзи, но жена его сказала: не надо. И свет сгустился, и он вошел, и свет стал нестерпимо синим, и я чувствовала, как я его люблю, и чувствовала, что он любит меня. Все хотят с ним общаться, эмигранты особенно, он им искренне сострадает, но видеться с ними он не может. Потому что им всем чего-то надо, только мне не нужно было от него ничего. И он сказал мне: «Я читал одну книгу одного вашего беллетриста, там была одна славная строка: «Еще не вечер». Что это такое?» Я ответила: «Это значит: есть время, посидим, можно не торопиться, время не вышло, все впереди». Он сказал: «Это очень музыкально. Как хорошо – «еще не вечер». А мой русский язык уже похож на замороженную землянику. Быть может, все стоило перетерпеть, но слушать зато живой язык». Я сказала: «О, нет, вы заблуждаетесь, тогда бы не было ваших книг». Он смотрел на меня,