– на бумаге. Что он и делал. И все ж сквозь досаду, боль и обиду, сквозь эту стойкую неприязнь чувствуешь его восхищение этими дерзкими счастливцами, их обликом, статью, победоносностью, их уверенностью в себе.

Только литературные люди судят не по делам – по словам. Все прочие – бихевиористы.

Аристотель говорил не об истине, всего – о «грубом наброске истины». Давно же он понял, что лишь о наброске только и можно говорить, когда берешься определить ее.

Пустота сохраняет надежду, но пустыня – безнадежна.

Контролируемый порыв – суровая творческая задача и вечная творческая мука.

Как мы беспечно пренебрегаем гигиеной нашей духовной жизни. Думаем не так, не о том. Мыслим неряшливо и невнятно. Даже книги читаем не те, что нужно.

Добрый враг лучше злого друга.

Знаменитая формула Шопенгауэра о том, что ясность изложения исходит из ясности мысли, так и осталась неуслышанной (хотя и никем не опровергнутой). Возможно, намеренно неуслышанной. Особенно к ней невосприимчива каждая новая генерация в период своего утверждения. Она в это время буквально исходит стремлением к эзотеричности и умилительной гордыней – «немногим дано меня понять!»

Между тем прагматическая эволюция общества, уставшего от лабиринтов духа, востребовала новых мыслителей, которые перевели философию с ее инфернального санскрита на точный и трезвый язык итогов. Вскоре выяснилось – Сальвадор де Мадарьяга, Ортега-и-Гасет, Сантаяна и, естественно, Сэмюэль Хантингтон отлично проделали эту работу.

«Нужно быть новым, не будучи странным», – писал Вольтер. Нужно быть Вольтером, чтоб так думать и чтобы так сказать. Столько молодых честолюбцев лишь усмехаются про себя: будешь выглядеть странным, будешь принят за нового.

Всякое мессианство комично и величественно одновременно. Важно, какое определение стоит первым – большой талант редко избегает соблазна вещать молитвенно внемлющим людям. Но Чехов от него уберегся, а это могло бы произойти, если бы южный темперамент воспринял северную величавость (именно так и случилось с Гоголем, когда его покорил Петербург). Чеховская стихия – лирическая. Недаром он не оставил романов, больших полотен и эпопей. Эпос – суд, изрекающий приговор, лирика – это почти всегда последнее слово подсудимого.

Очень возможно, что эвристика с ее сильным игровым элементом родилась в эмоциональном регистре от пресыщения научным анализом и раздражения на него. Своеобразный бунт интуиции, бунт наших творческих потенций против фундаментального академизма, при этом – на его территории и, больше того, в его одеждах.

Даровитые – трудятся, бездарные – борются.

Куда ни кинь, профетические наклонности таят в себе нечто демоническое. И столько демонов хотело быть пастырями. Гоголь, Достоевский, Леонтьев. Не говорю уж о христолюбивом Розанове. Сначала проповедь смирения, потом – великие инквизиторы.

В дни своей юности Тувим дал такое газетное объявление: «Могу давать уроки английского, французского и латыни. Методика проверенная. Но не хочу».

Данте на флорентийской фреске Джотто – сожженное временем лицо человека «на полпути земного бытия».

Один завел себе строгий фасад – вызывающая порядочность. Другой добавил легких грешков – для утепления своего образа. Бывают заплатки от неприхотливости, бывают заплатки для щегольства. У каждого свой гардероб для выхода на люди.

Литературно-цитатно взирал на алый луч пурпурного заката.

Неинтересно писать женщине о ее склонности к полиандрии (попросту говоря, многомужеству). Но начать письмо непостоянному гею словами: «Почтенный полиандр!» – в этом, бесспорно, что-то есть.

Урок Розанова – остаться художником, отказавшись от всякого беллетризма. Ренато Поджоли это назвал «эквивалентом художественной психологии».

Венгеров дотошно подсчитал, сколько дней Гоголь провел в русской провинции, и был потрясен – около пятидесяти. Что может сравниться с восприимчивостью гениального человека? Тут свой – стремительный – путь к познанию.

Все знают социалиста Августа Бебеля. Однако есть и другой – Жан Жак, добросовестный швейцарский ученый, который однажды подсчитал: за последние пять тысяч с половиною лет жили мы в мире не больше трехсот. Больше пятнадцати тысяч войн и половина из них – в Европе. Действительно, мера всех вещей – человек. Звучит он, как видите, достаточно гордо. Подумать, сколько вероучений было за пятьдесят пять веков, сколько религиозных сект и религиозных орденов. Все пытались своею истиной заслониться от неизбежности. Одни истово поклонялись огню, другие – тьме, индийские гимнософисты блуждали нагими, неподвижным взором уставясь на слепящее солнце. Все страстно боролись с собственной сутью. То, что мы делаем и сегодня. Поэтому – так от себя устаешь. Ты начинаешь с любви к себе, кончаешь плохо скрытой враждой. «Я – всегда ненавистно», – сказал Паскаль. Даже он изнемог в этой борьбе. Впрочем, так и должно было быть. Устоять способны только посредственности. Они спасаются самодовольством. Но если ты Паскаль и каждое утро – каждое утро! – должен, проснувшись, отвечать на неотступные вопросы, можно проклясть себя самого. Впрочем, это редкий пример. Человечество – всегда в оппозиции. К природе вещей. Просто к природе. К природе общественного порядка. Но почти никогда – к своей природе, к своему бесподобному естеству.

«Прикажут – завтра же буду акушером», – сказал вдохновенный Нестор Кукольник. Сия поэтическая готовность вдохновляла не одно поколение. «Когда страна быть прикажет акушером, то акушером становится любой». И в первую очередь – поэт.

«Размышлять о смерти – значит размышлять о свободе» – каково было Монтеню в этом признаться! Пока ты жив, нечего мечтать о свободе, даже и мысль не свободна! (Январь 1983 г.)

Хотел получить бессмертие, как путевку в санаторий.

Экономим электричество – живем в свете решений.

Интерлюдия

Хорошо помню профессора Михаила Морозова, знаменитого серовского «Мику Морозова». Ах, vie chienne, что ты делаешь с нами?! Знал бы Серов, что из прелестного одухотворенного ребенка, которым и по сию пору мы любуемся в Третьяковке, выйдет такой опухший, обрюзгший, с растрепанными пепельно-сизыми клочьями на дынеобразной голове, шумный неопрятный старик. Случалось обедать с ним в Доме актера. Он вдохновенно лицедействовал, со вкусом играл в «большое дитя», в существо не от мира сего, в непосредственность. Был колоритен – в той запуганной, стремившейся быть безликой среде конца сороковых годов он, несомненно, выделялся.

К чему мы только ни привыкаем! Терпение превосходит возможности.

Чтобы быть творчески продуктивной, жизнь должна быть однообразной.

Можно произносить речи, писать статьи, принимать декларации о бесчеловечности термоядерной смерти, о близящейся мировой катастрофе, а можно сказать о ней, как Твардовский: «Нам-то она не гроза: пожили, водочки попили, Будет уже за глаза… Жаль, вроде песни той – деточек, Мальчиков наших да девочек, всей неоглядной красы… Ранних весенних веточек В капельках первой росы…»