IX

Как хорошо складывается жизнь в двадцать два года. Так еще немного надо человеку и так много у него здоровья. Так мало зависти, еще нет несбывшихся надежд, еще нет врагов, по утрам нет мешков под глазами, не болит поясница, не ноет сердце, и день впереди открывается полный таких ослепительных перспектив — и хорошо, не перспектив, а маленьких ярких радостей, — такого возможного счастья, что хочется, сорвавшись с постели и даже не позавтракав, лететь в этот многообещающий день.

Вот так каждый день у Кольки Агапова.

Есть смысл в том, чтобы начальники были молоды. Какая зоркость! Какое умение распутать хитросплетения неудач у подчиненного. И все шутя, легко, без надрыва. Награждает и милует. Кольке иногда кажется, что все это какой-то легкий, увлекательный и стремительный сон. Игра в казаки-разбойники. А он сам что-то вроде высшей инстанции. И так ладно, так весело, так симпатично все получается, словно в сказке. Полгода лишь Колька работает, а вверенное ему предприятие чуть ли уже и знамя не получило. По крайней мере серьезно этот вопрос в инстанциях вставал, и Колькина баня по итогам квартала всерьез на это переходящее знамя, как говорится, котировалась. А что? С планом подтянули, выручка выросла. А после того, как он парочку «незаменимых» слесарей уволил за прогул и нетрезвый вид на работе, и с дисциплиной наладилось. Он ведь скор на решения, Колька! Все засуетились: кто будет вентили и краны крутить, если «незаменимых» уволят? Не боги горшки обжигают. Справимся. Если нужно, я, Колька Агапов, помогу. Ах, оставшиеся слесаря в знак солидарности с уволенными за пьянку все как один заболели, и некому воду включать и засоры ликвидировать? Хорошо. На первый раз он, Колька, вместе с инженером все сами сделают, вызовут из города аварийку, но такая лафа продлится лишь один день, если завтра больных и немощных на работе не будет, он всех поувольняет, найдет причину и повод и уволит. Для администрации, имеющей дело со слесарями, губящими свое здоровье через алкоголь, это дело нехитрое. Сами повод дадут.

И торговые точки при бане тоже ожили. Буфетчица и дама из ларька с мылом и зубными пастами под Колькиным административным нажимом проснулись. Проснулись, встрепенулись, стали давать план, создавать конкуренцию, лишив банщиц и банщиков режима наибольшего благоприятствования. Он, Колька, не дурак, он расчухал, что для пространщиков и пространщиц выгоднее, чтобы мыло и березовые веники были не в ларьке, а в их загребущих руках. С улыбочкой на просьбицу, но и с наценочкой! Цыц! Прекратить самодеятельную торговлю в раздевалках! Для них тринадцатая зарплата и премия — тьфу, как лавровый лист в супе. Есть — хорошо, а нет — обойдемся. Для них это мелочь, на вечерок побренчать в кармане. А для Кольки тринадцатая зарплата — это важно, это его экипировка, шлифовка внешнего вида, джинсики новые, рубашечки. Ему, Кольке, премия, тринадцатая зарплата, знамя — все нужно. Все необходимо, он во вкус вошел, начальство его полюбило, он эту баню до ума доведет и дальше будет двигать околонское городское хозяйство.

До некоторой степени стариковское название должности — директор бани — Кольку смущало. Вроде ничего, но несколько стеснительно. Не директор же космодрома. Он даже когда познакомился с Зоей — а что, разве для читателя это знакомство неожиданность? Для писателя, например, встреча любимой дочери Прасковьи Кузьминичны и нашего доблестного героя не вызывала никакого сомнения — так вот Колька, когда познакомился с Зоей, не сказал ей, где работает. Намекнул неопределенно: занимается совершенствованием человеческого тела, выявлением скрытых резервов здоровья. «Значит, тренер», — подумала Зоя, дочь Прасковьи Кузьминичны.

Ах, как в этом мире все устроено дьявольски хорошо. Все ладно, все путем, порядком. Чистая, холостая, вся в интересах производства жизнь. Такая увлекательная. Но иногда почему так разламывает все тело, почему так корежит спину и кровь приливает к щекам? Колька Агапов знает почему. И он тогда вечером, а если вечером не помогает, то потом и утром, надевает кроссовки и по старой армейской выучке пять — десять километров по стадиону возле общежития, а потом горячий душ на пять минут, холодный, снова горячий. Ну, вроде и полегче, вроде и поостыли желания. А уж когда не помогало, когда развешанные в комнате спортивные штаны, и куртка, и майка, которую Колька надевал под куртку, не успевали сохнуть от пота, тогда они с Вадиком Прониным, прорабом, ходили пить пиво. Пили пиво с тихоокеанскими креветками, голова становилась легкой, сердце бесстрашным, и они шли по улицам, ближе, правда, к общежитию ткацкой фабрики, и заглядывали в глаза женщинам. Кадрились ребята. Так, легкомысленно, на вечер, на веселый и безответственный миг.

Вот во время такой беззаботной и многообещающей субботней прогулки и познакомился Колька с Зоей. Вадик, когда они оба увидели ищущими взорами это упакованное в импорт-экспорт чудо, сказал:

— Худовата, мосласта, отступаюсь.

А Колька тут со всем пылом и страстью бросился в атаку, на раз, естественно, на вечерок, на, так сказать, мирную взаимоинтересную беседу без продолжения. Подвалил к борту, улыбнулся сахарно через усы, белозубо облизнулся, как волк, увидевший добычу, тары-бары, можно ли проводить, можно ли погулять вдвоем, а не зайти ли ко мне выпить кофейку и послушать музыку? Зоя девица современная, без особого трепетания насчет манер и приличий. Сразу курс изменила, и, вместо того чтобы швартоваться к родному порогу, под крышу дома своего — мамке можно сообщить, что только в воскресенье удалось вырваться, учеба и страстная любовь к музыке задержали ее в областном центре, — пошагала Зоя вместе со своим случайным знакомым к нему на квартиру по совершенно ей неизвестному адресу якобы слушать музыку.

У Зоеньки тоже была недолговременная идея, так, на вечерок, а все получилось по-другому, заклинило между двоими, судьба начала ворожить. В общем, так они интенсивно слушали музыку, такие музыкальные страсти витали над их головами, что к утру вдруг поняли они оба, что музыка для них, такая яркая, яростная и серьезная, будет звучать лишь в этом составе. А может быть, так они за ночь нерасторжимо сошлись еще и потому, что смогли всласть и до последней искренности наговориться. Рассказать друг другу все, что было и случилось в их еще маленьких, с воробьиный нос, жизнях, поверить друг другу, посочувствовать, понять, а иногда и простить, потому что сразу решили: все, что было и случилось до этой их встречи, — пыль, тлен, всего этого не было, все это пролетело, исчезло, испарилось, не имеет значения, несущественно, как прошумевшие когда-то, но не коснувшиеся их Пунические войны.

Как же это важно —