Он был уверен, что Лазаренко обязательно спросит “Какойящик?”. Вместо этого он сказал беззаботно:

— Сначала слева. Если стоять лицом к сцене. А потом онкуда-то делся, черт его знает куда. Я не следил.

Так.

Значит, ящика не было. Суркова не ошибается.

Что такое с ним связано, с этим дурацким ящиком? “В этотрадостный вечер, когда мы празднуем встречу…”

Пока попразднуем, пожалуй, встречу с Дмитрием Лазаренко.

— Дмитрий Степанович, дорогой вы мой, вы же мне первыйпомощник и друг! Я на вашу художественную наблюдательность теперь буду ставкуделать. Вы не поверите — никто, ну, никто ничего не помнит. Даже потаповскиеохранники, а уж они-то должны бы!

Упоминание об охранниках художнику не понравилось, но он, каки должен был, приписал все милицейской непрошибаемой тупости.

— Вы видели, как все произошло?

— Видел. Правда, на Маню я не смотрел. Я смотрел на Дину.Она стояла у самых ворот и курила. Кто-то приглашал в бар, и я думал, пойти илине пойти. Потом на дороге машина затормозила, я подумал, что это кто-тоненормальный паркуется. Сидорин курил чуть-чуть правее, почти на клумбу залез икурил.

— А что курил, не заметили, Дмитрий Степанович?

Димочка весело и легко задумался.

— Конечно, я не помню. Но могу вам сказать, что пачка былабелая, в центре синяя. И название написано тоже в центре.

— Потрясающе! — воскликнул “Анискин”. — Удивительно! Как этовам удается?

Белая с синим пачка могла означать любые сигареты. От“Парламента” и до “Примы”.

Кто-то за углом с надписью “Аи лав ю” курил “Приму”. Долгокурил. Набросал целую кучу окурков.

Сидорин? Вполне возможно.

Зачем он там стоял? Что именно высматривал?

— А еще кого вы видели?

— Еще кто-то шел в коричневом плаще. Такой коричневыйбезобразный плащ, в стиле шестидесятых. У моей бабки такой. Она в нем ходит напартсобрания. Притворяется бедной, чтобы товарищи по партии не осудили.

Опять коричневый плащ.

— Он шел к воротам или на вас?

— Ну-у, таких деталей я не помню! Я даже не помню, шел онили стоял, этот плащ.

— А Сидорин во что был одет?

— Во что-то светлое. В светлую куртку, пожалуй.

— А вы сами?

Димочка засмеялся. Немножко неестественно засмеялся, иНиконенко это заметил.

— Вы что, подозреваете, что это я стрелял в Митьку Потапова,а попал в Маню Суркову?

— Что вы, что вы, Дмитрий Степанович, — переполошился“Анискин”, — как можно!

— Я был одет в пальто. В пальто и костюм. Могу показать вам,если желаете. У нас с Потаповым похожие пальто. — Он сказал это с такимсамодовольством, что Никоненко стало смешно.

— Какие же?

— Черные. Кашемировые. Костюм коричневый, пиджак в мелкуюклетку. Показать?

Никоненко его пиджак и кашемировое пальто не оченьинтересовали, зато его интересовал коричневый старомодный плащ в стилешестидесятых, в котором его бабушка посещала партсобрания.

— Дмитрий Степанович, а записок вы никому не писали?

— Записки? — переспросил Димочка и ответил, запнувшись: —Нет, не писал. Мне даже в голову не пришло.

Почему-то слово “записка” его обеспокоило, и Никоненко этозаметил. Димочка пропустил мимо ушей вопрос про ящик. Этот ящик его совершенноне интересовал.

О каких еще записках может идти речь, если не о тех, которыекидали в ящик?

Имеет это отношение к делу или нет?

В дверь тихонько постучали, и вошла давешняя Люся. В отличиеот секретарши Алины Латыниной подноса у нее в руках не было, зато она катиламаленький деревянный столик на колесах. На столике был большой фарфоровыйчайник, и еще один чайник, поменьше, и кружки с видами Парижа, и грудазолотистых пирожков в плетеной корзиночке, лоснящееся желтое масло, хлеб,искусно выложенные ломтики колбасы, при виде которых у капитана подвеложелудок, и еще лимон, и сахарница с разным сахаром, белым и коричневым.

— Я не хочу, — не обращая внимания на домработницу, сказалДимочка, — а вы поешьте. В этом доме не есть нельзя — смертельная обида.

— Дима, тебе тоже надо поесть, — произнесла Люсяпросительно-настойчивым тоном.

— Кыш! — добродушно прикрикнул Димочка. — Сказал, не хочу,значит, не хочу! У меня сегодня еще тренажерный зал, я не могу нажраться и идтина тренажеры.

— Спортом увлекаетесь? — полюбопытствовал “Анискин”. — Этоправильно, это хорошо. И для здоровья польза, и в форме себя помогает держать.

Есть очень хотелось, но есть одному было неловко. Однакоигра в деревенского детектива требовала соблюдения правил, поэтому Никоненкоположил на кусок теплого хлеба сразу три куска колбасы и сверху еще накрылсыром. В кружке с видом Парижа дымился чай, в тонкой серебряной ложечкеперекатывался солнечный клубок.

Никоненко откусил от своего невиданного бутерброда изахлебнул чаем.

— Вы часто ходите на такие встречи?

— Да нет. Как придется. Года три назад был. А до этогособирались, но я не был, летал в Швейцарию на этюды. Ну и на лыжах заоднопокатался.

— И Потапов всякий раз бывает?

— Ну что вы! Простите, вы не представились, а я непоинтересовался…

— Капитан Никоненко Игорь Владимирович, — рука автоматическиполезла в нагрудный карман за удостоверением. Бутерброд мешал, и Анискинзапихнул его в рот.

— Потапов приехал первой раз, — сообщил Димочка, с некоторойнадменной жалостью глядя, как трудится капитан, пытаясь прожевать гору хлеба сколбасой.

Цель была достигнута — Димочка окончательно уверился в том,что капитан идиот и, следовательно, опасен быть не может.

— Как правило, министры вообще не склонны вспоминать тех,кто учился с ними в школе, — продолжал он задумчиво и как будто про себя.Никоненко жевал, сделав безразличное лицо. — Странно, что Потапов приехал. ВотМаня Суркова для таких мероприятий вполне подходит. Ей все равно больше делатьнечего. А тут как раз можно над чем-нибудь всплакнуть ненароком.

— Вы с ней хорошо знакомы? — спросил Никоненко, заглядывая вкружку.

— С кем? С Маней? — Димочка закинул за голову длинные руки ипотянулся всем телом. Тело было ухоженное, красивое, лоснящееся, как удобермана. — С Маней я даже спал когда-то. Вам разве никто не сообщил? Это,по-моему, всем известно. Знаете, в молодости все кажется так просто: былинтерес, пропал интерес. У меня пропал.