Вдвоем с Анискиным они были слегка сентиментальны.

В трубке щелкнуло, гудки прервались, и значительный,“бархатный”, как пишут в романах, голос сказал Никоненко в ухо:

— Алло.

— Здравствуйте, Дмитрий Степанович, — заговорил Никоненко, —это вас из уголовного розыска беспокоят. Нам бы поговорить с вами. Недолго,Дмитрий Степанович!

— Но я уже разговаривал. Со мной разговаривали. Все, чтознал, я уже изложил.

— Это все понятно, понятно, Дмитрий Степанович, — запелНиконенко-Анискин, — вы человек занятой, особенный, творческий, так сказать,человек, но без вашей помощи, Дмитрий Степанович, никак мне не обойтись.

— Вы хотите, чтобы я к вам приехал?

— Не смею, не смею настаивать! — вскричал “Анискин”. — Я самподъеду, только скажите адресок, чтобы я записал.

Адрес был не тот, что в его записной книжке.

— Я у родителей, — пояснил значительный голос, — приезжайте.

Никоненко положил трубку и пообещал телефону:

— Сейчас приеду.

* * *

Дверь ему открыла пожилая женщина с уютным кукишем седыхволос и полными белыми руками в нелепых коротких рукавчиках. Фартука в оборкахна ней не было, однако сразу было понятно, что это домработница.

— Проходите, пожалуйста! — сказала она приветливо иотступила в сторону, чтобы прикрыть за Никоненко дверь. Очевидно, так былоположено — горничная закрывает дверь за гостем, — но непривычный к горничнымкапитан моментально почувствовал себя неловко.

— Проходите, пожалуйста, — повторила она, выскальзывая из-занего с неожиданной грацией. — Дима вас ждет. Нет, обувь снимать не нужно.

— Грязно на улице, — пробормотал Никоненко, покраснев какрак. Один ботинок он уже снял, второй только расшнуровывал. Горничная стояланад ним и ждала, когда он кончит возиться с ботинком. — Да и у вас ковры такие…

Она посмотрела на пол, как будто впервые увидела.

На полу был солнечный желтый и коричневый ковер, а дальше, вдверном проеме, начищенный светлый паркет, и книжные полки от пола до потолка,и креслице выглядывало — изогнутая спинка, зеленое сукно, — и стремянка налатунных, обтянутых резиной колесах, и малиновая портьера с золотыми бомбошкамипо краю. И портрет! Потрет значительного седовласого господина, с лицомодухотворенным и даже несколько возвышенным, над каминной полкой.

Интересно, камин настоящий или поддельный?

— Это отец Димы, Степан Петрович, — пояснила горничная,увидев, что гость застыл, так и не сняв ботинка, — известный художник, лауреатгосударственных премий, его работы выставляются в Манеже и в Третьяковскойгалерее. — Она говорила тоном экскурсовода, который любит свою работу и гордитсясвоими экспонатами. — Портрет написал Александр Шилов.

Точно! Шилов! Никоненко не был знатоком художественныхнаправлений, но этого самого Шилова он все же где-то видел. Все картины былитакими же, как портрет хозяина дома, — слащавыми, многозначительными,увесистыми. Красотища лезла на передний план, за ней было не разобрать, хорошакартина или плоха. А может, и разбирать было нечего.

— Сюда проходите, пожалуйста, — пригласила горничная, когдаНиконенко наконец разогнулся. Без башмаков он чувствовал себя идиотом, а тапкиона, конечно же, не предложила.

Комната с портретом была громадной — зал, а не комната. Ещекапитана поразил бильярдный стол с выложенным треугольником костяных шаров.Стол стоял в глубине комнаты под висячим белым шатром абажура, и казалось, чтоникакое третье тысячелетие не наступало, что до него еще лет сто пятьдесятспокойной, прочной, устойчивой и понятной жизни с медным самоваром, изящнойчайницей, привезенной знакомым дипломатом из британских колоний, с китайскойкоробочкой с цаплей на крышке, с пасхальным звоном колоколов, с тонкой белойшалью на округлых плечах, с “Боже, царя храни…” по праздникам, с начищеннойбляхой городового, что всегда стоит на углу Поварской.

— Дима, к тебе пришли, — постучав в темный дуб, сказалагорничная и распахнула дверь. Солнце ударило Никоненко в глаза так, чтопришлось на секунду зажмуриться.

— Спасибо, Люся, — где-то внутри этого света произнесбархатный голос, — ты теперь нам чаю подай.

— Желаете чаю? — спросила Люся, пропуская капитана в комнату.— Или, может быть, кофе?

— Чаю, — пробормотал Никоненко.

— Сахар? Лимон? Молоко?

— С сахаром и с лимоном, — сказал он тоном ломовогоизвозчика, которого “потчуют за услугу”.

— Может быть, подать бутерброды?

— Подай что хочешь. Не обращайте на нее внимания. Онапривыкла нас кормить и считает, что все, кто приходит, являются именно поесть.

Из солнечного света материализовался молодой красавец, иНиконенко моментально понял, почему Мария Суркова, не слушая свою подругу,таскалась на него смотреть.

Он был хорош.

Не американской киношной красотой, где все одинаковокрасивое — и задницы, и лица, — а красотой настоящей, очень мужской и в то жевремя очень одухотворенной. У Дмитрия Лазаренко было тонкое лицо, породистыйнос, веселые глаза, пшеничные чистые и густые волосы. В плечах, как положено,косая сажень.

Федор очень на него похож, подумал капитан отстранение.

— Садитесь, — предложил Лазаренко и даже несколько подвинулкресло в сторону капитана, — чем могу быть вам полезен? В прошлый раз со мной, по-моему,другой…

— Так и есть, так и есть, — заговорил Никоненко, вытаскиваяна свет Федора Ивановича Анискина, — в тот раз — один, в этот раз — другой.

— Не нашли? — спросил Дмитрий Степанович, расслабляясь отподхалимского капитанского тона.

— Не нашли, — сокрушенно вздохнул “Анискин” и даже посмотрелвиновато. — Потому и пришли к вам за помощью, уважаемый Дмитрий Степанович.

— Да чем же я могу…

— Очень, очень даже многим, — затарахтел лже-Анискин, — выхудожник, а у художников потрясающее внимание к деталям! И наблюдательность! Иумение замечать мелочи! Вот например… Например, кто стоял у ворот, когда вывыходили из школы?

— Сидорин стоял, — принимая мяч, отозвался Димочка. Глаза унего стали еще веселее. — Дина стояла. Женька Первушин мелькнул. Еще кто-тостоял, из параллельного класса, я точно не помню. Кроме того, я их не всехзнаю.

— Вот видите, видите! — вскричал капитан, как дети кричат“Ага!”, когда их что-то поражает. — Я так и знал! А теперь скажите, слева илисправа на сцене стоял ящик с записками?