Старинные фолианты в толстых переплетах, даже не знаю, изчего они, а дальше комната с еще более старинными книгами: деревянные переплетыобтянуты толстой кожей, страницы не из бумаги, а даже не знаю из чего, во всякомслучае, деревом и не пахнет, цветные вклейки, перед каждой – тонкий прозрачныйлисток, в книге шелковый шнурок закладки, торцы блестят золотом, шелковыйкаптал…

Отдельно полки с книгами в латунных и медных переплетах.Раньше такие были только в музеях да в архивах для особо ценных книг, ну развечто еще в Исторической, что на Старопанском, да в Ленинке, но в последнее времячасть коллекционеров сдали свои богатейшие сокровища, кто в Некрасовку, кто вПушкинскую. Вернее, не сами коллекционеры, а их наследники. Молодому поколениюпепси по фигу эти старинные фолианты, их интересует будущее, что естьправильно, а не уходящее к питекантропам прошлое.

Я медленно шел вдоль полок, бережно касался кончикамипальцев толстых корешков, в сердце печаль, а в горле ком. Люся неслышнодвигалась рядом, ее глаза поглядывали на меня пугливо, на живом личикепроступило сострадание.

– Вы добрый человек, – сказала она тихо.

– Я?

– Да, – кивнула она и повторила очень серьезно: –Добрый.

– Ну, не знаю…

– Я же вижу, вы страдаете. И в то же время ничегосделать не можете.

Я вздохнул.

– Не могу, это верно. Бульдозер двигается по лужайке,ломает и втаптывает в землю цветы…

Смолчал, что так бульдозер расчищает место для стройки, тамможет вырасти не только завод по производству бездушных… ну, как обычноговорят, но и восхитительный сад, где цветов будет намного больше, где будутярче и без сорной травы, поев которой собаки могут откинуть хвост.

Она смотрела мне в лицо снизу вверх большими внимательнымиглазами. Вся ее фигурка вытянулась, маленькие острые груди приподнялись, лицооставалось сочувствующим и одновременно вопрошающим.

– Не переживайте, – попросила она. – Хватит итого, что я тут реву каждый день…

Я отстегнул клапан нагрудного кармана.

– Можно, я позвоню?

– Да, пожалуйста.

Я поднес к губам мобильник:

– Вызываю Томберга.

Через мгновение пикнуло, засветился экран, появилоськрохотное лицо Томберга.

– Петр Янович, – сказал я вместо«здравствуйте», – вы не хотите заглянуть в Некрасовку?

– А что случилось? – спросил онвстревоженно. – Володенька, у вас такое лицо…

– Закрывают, – ответил я. – А книги… книгивыбросят.

Он ахнул, даже на маленьком дисплее видно, как смертельнопобледнел, схватился за сердце.

– Не может такого быть!

– Прогресс, – ответил я со злостью на прогресс, нотут же представил себе телеги и кареты на скоростных автострадах города междусверхсовременными машинами, добавил: – Прогресс… не останавливается. И нетерпит проигравших.

Томберг, судя по его лицу, не верил или просто отказывалсяверить.

– Но как же выбрасывать книги?

– Естественный отбор по Дарвину, – ответиля. – Книги проиграли элбукам. А буквы – импам. Приходите, библиотекараздает все свои сокровища бесплатно всем желающим. Забирайте хоть все… Можетевзять с собой тележку. Если понадобится, одолжу машину.

Люся с такой надеждой смотрела, как я захлопнул крышкумобильника и сунул в нагрудный карман, словно вот сейчас по моему звонку явитсянекто и перевезет всю библиотеку вместе с ее персоналом в другое место, где ониснова продолжат ту же тихую и неспешную счастливую работу, как и было в томпрошлом неторопливом и, честно говоря, бедном веке.

– Он живет рядом, – объяснил я. – Известныйписатель. Обожает книги. Явится через десять минут. Он нагребет больше, чем сможетунести.

Она вздохнула, глаза большие и печальные, как на иконе.

– Да сколько унесет… Здесь же миллионы. Только в залередких книг больше сорока тысяч томов. Есть такие, что мне и не поднять…

– А как другие писатели? – спросил я. –Приходят?

Она со скорбным лицом покачала головой.

– Ни одного. Даже не понимаю.

– Не обижайся на них, – сказал я. – Имстыдно.

– Почему?

– Что ничего не могут сделать. Все-таки писатели всегданазывали себя вершителями, указывателями путей, а тут вдруг такой облом! Прогресспрет мимо на всех парах, не замечая их муравьиных фигурок.

Она кивнула.

– Да, я слышала, они ходили к мэру, писали всюдуписьма…

– Вот потому и не показываются, – объясниля. – Не хочется признаваться, что не такие крутые и могучие, каквыставляли себя перед детскими глазками.

Томберг явился, запыхавшийся, но без тележки, явно не верит,что библиотека вот так просто раздает книжные сокровища. Правда, через плечодорожная сумка, но он без нее не выходит из дому.

– Здравствуйте, – поклонился он Люсе. –Простите, но я не записан. Так уж получилось…

– Это ничего, – сказала она тихо. – Сейчасуже неважно. Наша библиотека ликвидируется. Через два дня начнут приходитьсамосвалы, все книги вывезут на… на свалку.

Она с таким трудом выговорила последнее слово, чтоподбородок задрожал, глаза наполнились слезами. Томберг инстинктивно распахнулруки в отеческом жесте, она прильнула к его груди, слезы побежали по бледнымщекам.

Я сказал глухо:

– Петр Янович, Люся вам все покажет. Выбирайте, что вампонравится, перетаскивайте к себе. Библиотека в самом деле закрывается, такчто… сами понимаете. Если понадобится машина, свистните. Я рядом.

Поклонился и поскорее отбыл, не могу видеть их лица, усамого горько и гадко. Сам люблю полежать на диване и полистать книгу, все-такив чем-то приятнее, чем с экрана элбука… но так же точно рассуждали извозчики,сравнивая прелесть езды на телеге, тем более – на тройке, с ездой наотвратительном автомобиле.

Когда говорят, какая это прелесть: перелистывать страницы,вдыхая их пыль, как приятно слышать запах переплета, клея, чувствоватькончиками пальцев бумагу, я тут же представляю лицо форейтора на карете, что свысоты козел или козлов снисходительно и брезгливо посматривает на автомобиль.Ни кнута у несчастного шофера, ни хомута, ни шлеи конской, что так хорошо ипросто прекрасно пахнет конским потом…

Машину Томберг не попросил, но когда я вечером на всякийслучай позвонил, на экране появилось настолько изможденное лицо, что явоскликнул в ужасе:

– Петр Янович! Что-то случилось?.. Как у вас с сердцем?