Он слабо улыбнулся.

– Наверное, как и у вас. Только у вас покрепче… Но всемнам гадко и тяжело, Володенька. Я таскал книги сколько мог, но и моя квартиране резиновая. Да и старые куда девать?.. Не выбрасывать же…

Я подумал, а почему бы не выбросить старье, там у негохватает и дряни, скопившейся чуть ли не со сталинских времен, но смолчал: длякнижника избавиться хоть от одной книги – сердечная боль. А если не простокому-то подарить или поменяться, а взять и выбросить – это вообще немыслимо.Даже ради лучшей. Здесь разум и чувства схлестнулись, разум говорит: выбери вНекрасовке самое ценное и размести у себя на полках, а свое выброси, однакочувства не желают ничего слушать, вопят в ужасе: но как, как можно выбрасыватькниги? Рука не поднимется!

Вот так и зарождается мнение, мелькнула невеселая мысль, чтостаршее поколение – лучше, а новое – живучее.

– Да, – сказал я, – да… Очень болезненно.Заходите, попьем чайку, у меня хороший тортик… Авось, полегчает.

Он бледно улыбнулся:

– Спасибо, Володенька.

Еще бы не болезненно, сказал я себе, прерывая связь. А чтопроходило безболезненно? Огораживание, изобретение конвейера?.. Даже извозчики,оставшиеся без работы, и то нападали на автомобили, ломали, уродовали, луддитычертовы… Все болезни роста, увы, болезненны. Наверное, и молоденькой слабойбабочке, что выдирается из кокона, очень больно. А толстые сытые гусеницы,ползающие рядом, выглядят такими сильными, уверенными, всегдашними.

Огромные самосвалы, груженные доверху, с трудом заезжали нагору и медленно начинали приподнимать кузовы. Задний борт оттопыривался,содержимое вываливалось, рассыпалось низкой горкой, а рядом задирал кузоввторой самосвал, дальше – третий, четвертый, пятый, и так дальше-дальше,длинный ряд самосвалов, что как квадратные коробочки, поставленные в ряд надкручей, уменьшаются от гигантских машин до размеров спичечного коробка.

Огромный карьер, из которого несколько лет экскаваторычерпали песок, а «МАЗы» вывозили, медленно заполнялся. Ежедневно около ста машинсбрасывали бумажные книги. Помню, в первые недели здесь уже бродилиполусумасшедшие книжники, вылавливали особо редкие или ценные экземпляры,уносили в рюкзаках. Потом постепенно их становилось все меньше, меньше,приходили только самые упорные, уже не столько уносили, видать, некуда, сколькоперебирали, перекладывали, иногда составляли в кучки, а потом, махнув рукой,уходили, стараясь не смотреть на брошенных, словно преданных друзей.

За несколько месяцев котлован заполнился наполовину. И хотясбрасывали в основном только с одной стороны, но книги под собственной тяжестьюрасползлись, как все та же свежепойманная рыба, что сыплется из поднятогоневода, по всему карьеру, постепенно заполняя чашу, поднимаясь к краям.

Томберг, как он сам рассказывал, дважды ездил туда наэлектричке, в последний раз его привезли на санитарной машине, долго отпаивалисердечными каплями, даже сделали укол. Я принес тогда кофе, но медсестрасобственноручно вылила в раковину, пригрозила, что если у пациента сердцеостановится, то виноват буду я. Я заверил, что ничего такого не хочу, пусть онакомандует, а я побуду у нее на побегушках, как мальчик на кухне. Что скажет, тоя и сделаю, только бы Томбергу стало лучше.

Ему стало лучше уже через десять минут после укола, а черезпятнадцать медсестра отбыла на «Скорой». Я натужно веселым голосом рассказываланекдоты, сам расспрашивал о молодости Томберга, все старики почему-то на этоловятся, странно уверенные, будто другим это интересно, однако Томберг был втакой депрессии, что даже не ожил, не стал вспоминать про босоногое детство ишершавые ладони отца, про трудности и великие свершения тех лет.

– Володенька, – сказал он шепотом, – но кудамир идет? Ведь без книг – варварство!

– Книги не уходят, – сказал я натужнободро. – Наоборот, раньше книги были редкостью, сокровищами, достоянием,ценностью… зато теперь?

Я чувствовал, что говорю фальшиво, не это надо говоритьстарому писателю, реликту уходящего мира, его уже не переделать, неперевербовать, для того природа и придумала мудро смену поколений, чтобы староене тормозило прогресс, ибо старое тормозит всегда, не в силах принять новое, атак – просто уходит, и новое побеждает уже не столько из-за избытка силы, апотому что препятствие истаивает, исчезает…

– А что теперь? – спросил он угасшим голосом.

– У каждого в квартире все библиотеки мира! –заверил я тем же натужно бодрым голосом. – И все картины. Помните, мы всесобирали книги по искусству, альбомы? Как сказки звучали незнакомые фамилииДега, Пикассо, Матисс… А теперь любую картину спокойно проектируешь на стену,любуешься! Это не крохотный альбом, изображение на стене трудно отличить оторигинала!

– Но это же профанация…

– Почему? – возразил я, перевел дыхание ипостарался сделать голос не таким пафосным, победным, это же не противник,которого надо перевербовать, а Томберг, мой замечательный сосед,интеллигентнейший и чуткий человек. – Помните, мы рассматривали плохонькиерепродукции на скверной бумаге и были счастливы? Но тогда это была вершинатехнической мысли: это же надо вот так передать краски и атмосферу картин,блин! Сейчас же все намного лучше, ярче, ближе! Техника служит вам, ПетрЯнович! Вы хотели картины видеть не в сильно уменьшенной копии, а как можноближе к оригиналу?.. так вот оно, берите, любуйтесь, наслаждайтесь! Вассмущает, что не надо выстаивать ночами, отмечаясь в списке, сдавать макулатуруза право получить талончик на приобретение альбома?.. И что купите не одинальбом, а за ту же смешную цену – все-все картины мира и даже наброски к нимвсех-всех художников планеты, начиная с наскальных рисунков?.. Это наш мир,Петр Янович! Это мир творчества, мир писателей! Мир для писателей. Техникаслышит наши требования и тут же выполняет. Она не порабощает нас, а служит намчестно и верно. А мы ее ругаем больше всего за то, что чересчур усердна. И нашитребования выполняет очень уж… откровенно.

Он невесело улыбнулся.

– Знаете, Володенька… боюсь, вы сказали, сами того неподозревая, может быть… самое опасное, что может сделать техника… Выполняет всенаши требования! А наши требования чаще всего… гм… не всегда достойны уважения…

– А это уже наши проколы! Техника ли виновата?

– За такой служанкой не поспеваешь. Мне уже лучше,Володенька. Мне стыдно, что вы тут возле меня сидите, а вы, наверное, что-топишите сейчас?

Я отмахнулся.

– Да так. Все материалы собираю, заготовочки строгаю набудущее.

Он криво усмехнулся.

– Значит, на большое замахнулись.

Я насторожился.

– Почему?

– Когда пишут проходную вещь, берутся сразу. В простойсразу ясно, чем начать и чем закончить. А когда человек собирается сделатьчто-то эпохальное…