И он ли один? История наша богата печальными биографиями. Отечественные паладины мысли обычно обрекали себя на страдальческий и недолгий век.

А вот французские интеллектуалы, как правило, стойкие долгожители. Алеви жил девяносто лет, Марсель Жуандо – около ста, Поль Леото – восемьдесят четыре. Слегка подкачал другой Поль – Валери. Он прожил на десять годков меньше. Хорошо заниматься игрой ума в комфортабельной обстановке.

Ах, эта больная, старая тема, словно преследующая меня! Прочел у хорошего писателя: «России повезло с Петром». Эгоистический взгляд потомков. Зато чарующий объективностью, свободный от моего «эмоционального взгляда на прошлое», о котором уже довелось поминать, которым я наградил своего историка в «Старой рукописи». Да, повезло! Уж такое везенье моей страны – шагу не сделаешь без героя. Само собой – вздернул на дыбы, окно прорубил и прочие подвиги. Никто и не вспомнит, что славный царь сам обезглавливал стрельцов, сына убил, смертей не считал. Читаешь черновики Толстого, то, что он пишет о славном царе, о том, что с него-то и «начинаются… ужасы русской истории», о том, как «беснующийся, пьяный, сгнивший от сифилиса зверь четверть столетия губит людей… распутничает, мужеложствует… сам, забавляясь, рубит головы, разоряет Россию, казнит сына… и не только не понимают его злодейств, но до сих пор не перестают восхваления доблестей этого чудовища, и нет конца всякого рода памятников ему», – читаешь и с содроганием думаешь: пройдет еще десять-двадцать лет, уйдем мы, все видевшие и помнившие, и высоколобые дегенераты, ублюдки, тоскующие по деспотии, начнут проявлять свою объективность, отменное «чувство историзма», безукоризненную способность «диалектически оценить ту или иную фигуру» и воздадут должное Сталину, рядом с которым Петр Первый – инок-послушник, Жан-Жак Руссо.

Когда позиция «над схваткой» диктуется не душевной потребностью, а некими соображениями, она столь же естественно сходит на нет, сколь искусственно была зачата.

Талант неожиданно взбунтовался: не пожелал быть братом краткости.

Да, дым отечества нам сладок и приятен, но на беду нет дыма без огня.

Есть мода на мысли, на образ мыслей, на образ жизни, на правила поведения и на условия игры, на темперамент, на хладнокровие, на стыдливость и на порочность – на весь скоропортящийся товар, однажды предложенный нашему брату.

Блажен не начавший дело, но кончивший его – «не начный, но скончавай».

…И тогда-то явился Швейк. Это был подлинный герой Сопротивления. Он выступил не против карателей, жандармов, насильников, цепных псов, которые в свой срок исчезают. Он выступил против иерархии, против незыблемого порядка, когда каждый стоящий ступенькой выше гнетет того, кто расположен на уровне его сапога. Он выступил в защиту бедняги, которого, не спросив о желании, вытолкнули на белый свет, заставив барахтаться и отбиваться. Со всех сторон пинали и щелкали, обзывая при каждом удобном случае, обывателем, маленьким человеком. Он, Швейк, немолодой ревматик, неспешно промышлявший щенками, бесстрашно встал против этой машины и победил, доведя до абсурда, ее порядки, обычаи, лозунги. Он принял условия игры и выиграл ее, показав, что она ведется краплеными картами. Он дал разглядеть и самих шулеров, и то, что блестящие их мундиры – только засаленные ливреи. И когда это стало предельно ясно, он повернулся к ним прочной задницей, выпил свою законную кружку и выплеснул опивки им в хари.

Когда я задумываюсь о Гашеке, создавшем этого молодца, я сразу же вспоминаю Зощенко. Так они сходны и так они розны! Обаяние зощенковской сатиры в сочувствии автора к своим мишеням (редкое качество для сатирика!). Для Гашека его «обыватель» по имени Швейк – предмет восхищения. Ведь Швейк обнаружил свое превосходство над всей системой, он – победитель. В смеховой стихии он субъект, не объект, в отличие от своих оппонентов. Герой Гашека – он и сам герой, хоть и без героических признаков – высмеял и раздел империю.

Герои Зощенко всюду жертвы, им увернуться бы от обстоятельств. Автор смеется, но как участлив, как сострадателен этот смех. Эти винтики, кое-как закрепленные в неумолимой державной машине, эти песчинки на ветру, обреченно пытающиеся удержаться, спастись от железного пылесоса, уже готового их заглотнуть и – неистребимое семя! – мечтающие на краешке пропасти урвать свою толику скромных радостей.

Один болгарский писатель резонно заметил, что малые страны – нормальные люди, поддающиеся правилам общежития, а великие страны – это безумцы. Подавленный смешок сателлита.

Интерлюдия

Был такой шахматный мастер Панов (брат стихотворца Николая Панова, теперь уже навсегда забытого). Седой неряшливый человек с водянистыми глазами, с заячьей губой, при этом живой, небесталанный. Эта некогда вспыхнувшая в нем божья искорка, в конце концов, его обрекла на постоянное беспокойство и плохо скрытую ущемленность. К исходу жизни он издал сборник партий «Сорок лет за шахматной доской», сопроводив ее своей биографией, перечислением своих достижений – упоминаниями о том, что он кончил вечерний университет марксизма-ленинизма, о том, что печатал в центральных газетах статьи, отчеты и фельетоны (приводятся некоторые фрагменты) – словом, все, что он мог занести в актив своей шестидесятилетней жизни. Вскоре после выхода книжки он умер.

Старые мальчики и старые девочки завершают эстрадную эпоху литературы, вызывая к себе острую жалость.

«Бог – сердцам зритель», – писал Грозному Курбский. Да, только зритель – в том и беда.

Вырваться из-под власти концепции еще похвальнее, чем создать ее.

Индуизм исходно объясняет медитацию как соединение творца с творением. Примечательна и оговорка, что она связана не с предметом раздумья, а с качеством мышления. Но мудрее всего главный завет: «Нельзя жить духовно по чужой указке». Как это совпадает с толстовским: нельзя жить по чужой правде! Однако именно эту указку следует безусловно принять, после чего – отвергнуть все прочие. Особенно веско напоминание о значении каждого слова, которое выпало произнести. Пафос напутствия, как я понимаю, в том, чтоб всемерно сократить расстояние между словом и мыслью. Как часто первое существует вполне сепаратно от второго! (Вновь вспоминается арабское: «Слова должны быть лучше молчания», уж если решился заговорить. Разные верования, эпохи, географические сферы, но умные люди всегда и всюду бьются в одну и ту же стену, в сходную болевую точку – «мысль изреченная есть ложь».)

Об изношенности идеологии мы впервые догадываемся, когда сталкиваемся с изношенностью ее стиля.

Наверняка академистам Герцен казался дилетантом, публицистом, автором прокламаций. Однако выжить в борьбе со временем удается лишь темпераментной мысли. Фригидная мысль обречена при любой оснащенности и при самых уважаемых рекомендациях. Надо сказать, что таланту Герцена помогали его нацеленность и влюбчивость («неуимчивый» – говорила о Пушкине няня Арина Родионовна).