Однако спустя час тяжкого труда Данила сделался уже менеенесговорчивым. Но никто из крестьян, обступивших дормез, не изъявлял желанияпомочь, а на Егорушкины просьбы и щедро предлагаемые монеты люди почему-тоотмалчивались и отворачивались. Внезапно какой-то худощавый, стройный молодойчеловек растолкал толпу, приблизился к карете и без слов принял участие вработе. К нему присоединился еще один – столь сильный, что самые тяжеленныекороба снимал и переносил как бы играючи. Обрадованная находкою добрых людей,Маша щедро наградила их, когда дело было все слажено, и тут лица их показалисьей знакомыми. Встретив быстрый, горячий взор молодого человека, она вспомнила,где видела его: да это же он был на почтовой станции! Вот и спутник его –черноволосый, багроволицый, угрюмый, – он и оказался тем самым силачом. Онпринял плату, не произнеся ни единого слова, с тем же тупо-угрюмым выражениемлица, а юноша, в ответ на Машины изъявления признательности, сорвал с головышляпу и не без изящества отвесил поклон:

– Votre oblige, madame! [46]

Карета тронулась, Маша высунулась из окошка.

Толпа крестьян все еще глазела на дормез с тем же замкнутымвыражением лиц. Куда подевалась французская веселость, которая привела былопутешественников в такой восторг?

Молодой оборванец снова поймал ее взгляд и взмахнул шляпой:

– Adieu! [47]

– Adieu! – невольно улыбнулась Маша в ответ.

* * *

Проехали Шалон-сюр-Марн. Теперь Париж был совсем близко – вкаком-то дне езды. Вдоль дороги расстилался живописный лес. Птицы пели в листвена разные голоса, и молодые олени играли на обочинах, поросших изумрудно-зеленойтравкою.

Однако на душе у Маши было невесело. Воротились прежниеопасения и сомнения. Чего уж таиться от самой себя – она до смерти бояласьвстречи с Корфом, и безысходность будущего не только печалила, но и раздражалаее. Вдобавок Данила, отдохнувший от тяжких трудов и хлебнувший с устаткуводочки (с опрометчивого соизволения барыни, о чем она не замедлила горькопожалеть), вдруг снова обратился мыслями к разбойничьей теме, да хорошо, еслибы только мыслями! Забыв обычную свою сдержанность, он принялся безудержновспоминать былые времена, когда и сам входил в разбойничью шайку знаменитогоатамана Гришки Вольного. Данила так разошелся, что уже через малое время графКомаровский осторожно придвинул к себе шкатулку с пистолетами, а Глашенька примерялась,как бы половчее отворить дверцу да успеть выскочить из кареты, хоть бы и наполном скаку, когда придет пора спасать жизнь от сего великого разбойника,который, судя по рассказу, души людские губил бессчетно!

Маша тоже сидела как на иголках. Половина Данилиных баекбыла пустобрехством, да ее уязвляла не эта опасная похвальба. Сам того неведая, добродушный Данила так больно зацепил память своей барышни, что она едвасдерживала слезы. И без того решимость ее встретиться с мужем таяла с каждымлье, а тут еще так внезапно напомнить, отчего произошли все их беды!.. Какоесердце не изойдет досадою и слезами? Вдобавок ко всему Маша вспомнила, чтоКорф, замкнувшись в своем оскорбленном самолюбии, даже не спросил молодую жену,как и почему приключилась ее роковая беременность, даже не предположил, что онамогла пасть жертвою насилия! Ведь она во всей этой истории пострадала ничуть неменьше его – это духовно, а телесных мучений сколько еще приняла?! Чванливомубарону и не снилась та боль!.. Так впервые открывала Маша для себя истину онеисцелимом эгоизме мужчин и полном равнодушии их к женщине, пусть они даже всюжизнь тратят на то, чтобы добиться благорасположения прекрасных дам.

Все это не улучшило расположения ее духа, и она не смоглаотказать себе в удовольствии грубо прикрикнуть на разошедшегося Данилу итурнуть его прочь из повозки – проветриться на козлах, рядом с Васенькой.Данила осоловело воззрился на нее, ничего не понимая, и в этот миг рядом справой дверцею дормеза раздался выстрел, а за ним и второй – возле левойдверцы.

– Halt! Стой, стой! – закричали два мужских голоса.

– Разбойники! – прошептал враз протрезвевший Данила.

– Ну вот, накликал! – всплеснула руками Маша, а Егорушкавысунулся в окошко, через которое переговаривались с кучером, и приказал:

– Гони во всю мочь! Не останавливайся!

Карета и так не останавливалась, однако лошади, взявшие былоотчаянной рысью после выстрела, почему-то замедляли и замедляли бег. Васенькаих не погонял: криков его и щелканья кнута не было слышно. Вот карета резкоостановилась, и послышался глухой удар, словно наземь упало что-то тяжелое.

– Кучера-то убили… – с изумлением проговорил Данила, ноиспугаться при сем страшном известии никто не успел: обе дверцы кареты вразраспахнулись, и путники увидели двух вооруженных людей, чьи лица былинаполовину завязаны черными платками.

Данила и Егор Петрович даже не смогли пикнуть, не то что схватитьсяза оружие, как были вышвырнуты на дорогу. Следом, в ворохе взметнувшихся юбок,вывалилась Глашенька. Один из нападавших – огромный, кряжистый – вскочил вкарету рядом с Машей, а другой, верно, сел за кучера, ибо раздалосьпронзительное улюлюканье, защелкал кнут – и лошади понесли.

Маша кинулась было к дверце, но была схвачена за руку стакой силой, что громко закричала от боли. Но тут же другая рука разбойника,сжатая в огромный кулак, оказалась у самого ее лица, и грубый, невыразительныйголос произнес:

– Silence! [48]

При этом он продолжал выкручивать ей руку, и Маша вновьвскрикнула. Кулак разбойника без замаха ткнулся ей в висок. Удар был легкий ипочти безболезненный, однако Маша тут же лишилась сознания, рухнула на подушкисиденья и уже не слышала, не видела, как карета вырвалась из лесу и, свернув накаменистую, горбатую дорогу, через полчаса тряской езды въехала по опущенномумосту над заболоченным рвом в полуразвалившиеся ворота одного из тех старинных,заброшенных замков, которые повсюду возвышались на скалах вдоль дороги, точнообглоданные временем скелеты.

* * *

Маша очнулась от холода. Еще не вполне придя в себя,повернулась на бок, сжалась в комок, пытаясь согреться, но спину тут же обдалосквозняком, а когда она бессознательно зашарила вокруг, ладони нащупали толькосерые камни. Тут уж окончательно пришла в себя и резко села, ошарашенновглядываясь в непроницаемую тьму, царившую вокруг.