– Мне жаль, что так вышло, – Кэри отстранился и все-таки провел большим пальцем по нижней губе, почти не причиняя боли.

Звучало фальшиво.

– Знаешь, Кэри, оставил бы ты свои представления для ценителей вроде маменьки, – отступила в сторону и, протиснувшись в дверь между косяком и мучителем, быстрым шагом направилась в кухню, но почти сразу же оказалась довольно бесцеремонно схвачена за воротник.

– Прежде чем достигнешь ее уровня ценительства, научись под ноги смотреть, – язвительно посоветовали мне на ухо.

Я опустила глаза, обнаруживая себя прямо перед той самой лужей с осколками разбитого стекла – и ведь она совсем из головы вылетела. Пора избавляться от привычки ходить босиком по этому дому.

Кэри меня выпустил, и я примостилась на диванчик за столом, пока мучитель убирал блестящие на солнце стеклянные бисерины и вытирал воду с пола.

– И ты, выходит, метис, – сменила тон на более миролюбивый, а то у нас такими темпами дело до мировой войны дойдет. – И шайларрский знаешь?

Было интересно, как у него обстоят дела с родным языком дядюшки и историческими корнями в целом.

– Как ты успела уже понять, – отстраненно ответил Кэри, сгребая осколки в кучу. – И шайларрский, разумеется, знаю. Это же родной язык моей матери. Когда-то в далеком детстве я хорошо на нем говорил. С годами, конечно, забывается…

Н-да, отцовские гены в нем явно возобладали и в плане внешности, и в плане характера, хотя что-то шайларрское в мучителе, безусловно, было. Едва уловимое, скользящее тенью, так сразу и не скажешь.

Я подперла рукой щеку, намереваясь аккуратно продолжать расспрос.

– А почему же маму твою звали Эмили?

Да, «аккуратно» было слишком расплывчатым в моем понимании – первым же вопросом вырвался именно этот, хотя я знала, что тема была больная.

– Ну, тебя ведь тоже от рождения звали не Кику.

– О, так ты еще помнишь об этом.

Кэри уклончиво ответил, но суть, в общем, была ясна – старшему Ланкмиллеру было по душе именно «Эмили». Поэтому имя пришлось сменить.

– Кстати, раз уж мы об этом заговорили… И что же все-таки значит «Кику»? – Я качнулась вперед, опасливо поглядывая на Ланкмиллера, все еще занятого со своими осколками.

За все время, что мы провели вместе, я уже успела понять, что вопросы о моем имени мучителя изрядно раздражают, но интригу, так внезапно навеянную Такарой, я не могла не развеять.

– Прирожденный кулинар, значит, – со смешком отозвался Кэри, водружая на стол тарелку с моими космическими бутербродами.

– А если серьезно?

– А если серьезно, то возьми в библиотеке словарь и посмотри. Я что тебе, энциклопедия?

Я скептически воззрилась на мучителя, подперев уже обе щеки руками. Сам назвал – и не знает как? Что-то мне с трудом в это верится. Ну и ладно, разберусь без его помощи.

– Я есть хочу, – аккуратно цапнула с тарелки бутерброд и многозначительно стрельнула глазами в сторону Ланкмиллера.

Вообще-то давно уже хотела, но один только вид Такары отбил мне весь аппетит, как всегда.

– Ничего удивительного, время уже обеденное, – он кинул короткий взгляд на часы. – Я что-нибудь приготовлю. А то, кажется мне, ты у нас не слишком-то рукастая.

– Учусь я быстро, если что, – пропыхтела в ответ, откусывая кусочек от бутерброда.

И притихла, глядя мучителю в спину. Из меня рвался один неуместный и совсем неприятный вопрос, я все старалась его удержать в себе, но в какой-то момент не вышло, он вырвался словно сам по себе, вместе с воздухом.

– Кэри… а твоя мать, она… из-за чего она решила уйти из жизни?

Видимо, Ланкмиллер тоже у нас был не слишком-то рукастый, чтоб так тарелками грохать. Хотя спроси он меня о чем-нибудь подобном, я б уже давно сбежала из кухни, хлопнув дверью. «Оставь мне хоть каплю личного, ты не можешь сунуть свой нос везде!»

– Я никогда этого не понимал, – Кэри заговорил, когда я уже и не надеялась, что он ответит. Лицом ко мне он так и не обернулся. – В смысле, зачем люди добровольно уходят из жизни. Ты вот мне можешь объяснить, зачем ты себе вены вскрывала?

Потому что ты показал мне всю глубину отчаяния, потому что я хотела закончить эту боль, почувствовать контроль хоть над чем-то, хоть ненадолго. Я сосредоточенно сопела, тоже больше не глядя в его сторону.

Ты первая начала мучить его вопросами, так что теперь не жалуйся.

Уверившись, что ответа от меня ждать не стоит, Ланкмиллер продолжил ровным негромким голосом:

– Ее беда была в том, что отец слишком ее любил. После рождения наследника это стало особенно заметно. Все внимание, самые дорогие подарки, самые долгие разговоры, все доставалось ей. И разумеется, для остального гарема это не оставалось незамеченным. Ревность разъедала его изнутри, буквально разбирала на кусочки. Она никогда не уходит, кто бы ни был хозяином и любимцем. Это ты уже и на своей шкуре испытала.

– Ее травили?

– О, еще как. Чего они только не делали. Отец даже охранников под ее дверь ставил, но и их умудрялись как-то обманывать, подкупать. Все время, пока я рос, эта война не прекращалась, лишь затихала на время, потом разгоралась вновь. У матери не было подруг в гареме, ее даже служанки как-то сторонились. В последние годы ожоги и синяки у нее стали появляться все чаще. Она их прятала от отца за длинными рукавами, шалями, потому что когда он их находил, начинался замкнутый круг: отец жестоко наказывает виновных, а в ответ все больше и больше ненависти выплескивается на мать. Я не знаю, как другие наложницы подбирали ключи от ее комнаты, чем угрожали. Становясь старше, я вообще проводил с матерью все меньше времени, может, потому что мне было попросту стыдно ей в глаза посмотреть. Слышал, как она плакала по ночам, просила не говорить об этом отцу, и я молчал. Она понимала, что это все бесполезно, оттого и не хотела его тревожить. Чокнутая альтруистка, до последнего думала только о других. Я двадцать восемь лет на свете живу, и видел только одного человека с душой, как у нее.

Элен? Элен, которой тоже больше нет с нами. Печально, что у него в жизни все именно так сложилось.

Кэри замолчал. По голосу слышно было, что ему со временем все тяжелее становится продолжать. История, полная мрака и одиночества, и такой беспроглядной сырой тоски, от которой душу сводит, словно ее сдавило железным прессом.

Я сидела в углу дивана, потерянная, притихшая, и думала, что если он не продолжит, то я даже не заикнусь о том, чтобы его попросить. Но Кэри продолжил:

– Все к этому шло. Я не понимаю, как она выдержала столько лет в страхе и одиночестве, но даже самые сильные рано или поздно ломаются, наверное. В один день она просто исчезла из поместья – кто-то из наложниц помог, должно быть. Ее нашли только на следующий день, выяснилось, что она бросилась с обрыва в море, разбилась о скалы. Ее хоронили в закрытом гробу, так что было даже толком не попрощаться. Когда она умерла, мне было тринадцать. Я видел, как страдал отец, и во всем винил ее. Он ведь почти всю свою последующую жизнь не мог оправиться от того, что случилось, любил ее, как сумасшедший. И я тогда откровенно не понимал, как она решилась причинить нам столько боли. Но, становясь старше, начинаешь иначе смотреть на вещи. Отец потом говорил, что все бы сделал, лишь бы этого не случилось, и в его власти действительно было многое. Наверное, он мог бы найти какой-то способ все исправить, если бы захотел. Но он предпочел иначе. В общем, сложно все это, Кику.