— Ну конечно, — понимающе закивал мистер Саттертуэйт. — Ещебы вам не питать пристрастия к «Pagliacci»! — Хотя, спроси его, почему,собственно, его друг должен питать пристрастие к «Pagliacci», он вряд ли бы далвразумительный ответ.

После первого звонка они вернулись в ложу и, наклонившисьнад барьером, смотрели, как зал постепенно заполняется.

— Взгляните, какая прекрасная головка, — заметил вдругмистер Саттертуэйт.

Девушка, на которую указывал его бинокль, сидела в партерепочти под ними. Лица ее не было видно — только золото гладко зачесанных волосда изгиб шеи.

— Греческая головка! — благоговейно произнес мистерСаттертуэйт. — Классические линии! — Он счастливо вздохнул. — Поразительно, какмало женщин, которых волосы по-настоящему украшают. Сейчас, когда в моду вошликороткие стрижки, это стало еще заметнее.

— Вы наблюдательны, — сказал мистер Кин.

— Да, — согласился мистер Саттертуэйт. — Я умею смотреть ивидеть. Эту головку, например, я сразу приметил. Интересно было бы взглянуть налицо! Впрочем, оно наверняка нас разочарует. Ну, разве что один шанс из тысячи…

Не успел он договорить, как свет стал гаснуть, послышалсявластный сту палочки о дирижерский пульт, и опера началась. Сегодня пел новыйтенор, которого называли «вторым Карузо[51]». Газеты с завиднойпоследовательностью объявляли его то югославом, то чехом, то албанцем, товенгром, то болгарином. В Альберт-Холле[52] прошел его концерт, на котором онисполнял песни своих родных гор. Музыкальный лад этих диковинных песен содержалнеобычно много полутонов — перед концертом пришлось даже специальноперестраивать инструменты — и кто-то из критиков уже окрестил их «чересчурзагадочными». Настоящие музыканты, однако, воздерживались от оценок, резоннополагая, что сначала слух должен привыкнуть к новому необычному звучанию. Такили иначе, для многих сегодня было огромным облегчением убедиться, что Йоашбим,как и все, умеет петь на обычном итальянском языке, со всеми положеннымичувствительными тремоло[53].

Первый акт закончился, занавес упал, грянули аплодисменты.Мистер Саттертуэйт обернулся к своему другу. Он сознавал, что от него ждутавторитетного суждения, и немного рисовался. В конце концов, как критик он неошибался почти никогда.

— Несомненный талант, — тихонько кивнув, проговорил он.

— Вы так думаете?

— Голос не хуже, чем у Карузо. Публика не сразу это поймет,поскольку у него пока еще не совсем совершенная техника: иногда он неуверенноначинает, кое-где слишком резко обрывает, но голос — голос потрясающий!

— Я был на его концерте в Альберт-Холле, — заметил мистерКин.

— Правда? А я вот не выбрался.

— Его «Пастушья песня» произвела настоящий фурор.

— Да, я читал; — сказал мистер Саттертуэйт. — Это та, вкоторой рефрен[54] всякий раз обрывается на высочайшей ноте — где-то между ля иси-бемоль? Любопытно!

Йоашбим еще трижды выходил на аплодисменты и с улыбкойраскланивался. Наконец зажегся свет, и зрители потянулись из зала. МистерСаттертуэйт придвинулся поближе к барьеру, чтобы еще раз взглянуть на девушку сзолотыми волосами. Девушка встала, поправила шарфик и обернулась…

У мистера Саттертуэйта вдруг перехватило дыхание. Он знал,что на свете бывают лица, удел которых — вершить историю… Пока она со своимспутником пробиралась между креслами, мужчины оглядывались и уже не моглиотвести от нее глаз.

«Вот она, истинная красота, — сказал себе мистерСаттертуэйт. — Не шарм, не обаяние, не притягательность, не все то, о чем мытак любим порассуждать, — а красота! Вот она, чистота линий. Овал лица, изгиб бровей…»

— «Так вот краса, что в путь суда подвигла»[55], — тихонькопробормотал он. Впервые он почувствовал эту строку по-настоящему.

Мистер Саттертуэйт оглянулся на гостя. Тот следил за ним свыражением такого понимания и сочувствия, что слова, казалось, были излишни.

— Мне всегда хотелось узнать, каковы эти женщины на самомделе, — только и сказал мистер Саттертуэйт.

— Какие женщины?

— Елены, Клеопатры, Марии Стюарт…

Мистер Кин задумчиво кивнул.

— Пойдемте прогуляемся, — предложил он. — Может, что-нибудьи прояснится.

Выйдя из ложи, они вскоре увидели тех, кого искали, в фойемежду двумя лестничными пролетами. Только сейчас мистер Саттертуэйт обратилвнимание на темноволосого молодого человека, спутника девушки. Его лицо, хотя инекрасивое, было по-своему замечательно. Заостренные черты, широкие скулы,несколько выдающийся вперед подбородок. В глубоко посаженных, неожиданно светлыхглазах под темными нависающими бровями горело страстное нетерпение.

«Какое необычное лицо, — сказал себе мистер Саттертуэйт. —Интересно!..»

Молодой человек сидел наклонясь вперед и что-то оживленноговорил, девушка слушала. Оба явно не принадлежали к тому кругу, в котороммистер Саттертуэйт привык вращаться: скорее их можно было отнести к лондонскойбогеме. На девушке был какой-то бесформенный балахон из дешевого зеленогошелка, на ногах белые атласные туфельки, уже довольно стоптанные. Молодой человекдержался так, словно вечерний костюм его стеснял.

Мистер Саттертуэйт с мистером Кином успели несколько разпродефилировать мимо сидящих. Когда они возвращались к ним по четвертомузаходу, к тем двоим присоединился еще один собеседник — тоже молодой, ноблондин, по виду обыкновенный клерк. Его появление, по-видимому, вызвалонекоторую неловкость. Сам он без конца поправлял галстук и явно чувствовал себяне в своей тарелке, прекрасное лицо девушки сделалось вдруг чрезмерносерьезным, а ее спутник бросал на непрошеного гостя свирепые взгляды.

— Обычная история, — вполголоса заметил мистер Кин, когдаони снова прошли мимо.