– Дедушка!.. Доброго тебе здравия!

Старик молчал, но Залешанину почудилось слабое приглашение.Он послал коня к избушке, мальчишка ерзал, выглядывал то справа, то слева.Старик не отнимал руку ото лба, Залешанин рассмотрел коричневое сморщенноелицо, глубокие морщины. Глаза выцвели от старости настолько, что стали почтибелыми.

– Доброго здравия, – повторил Залешанин. Он остановилсяу крыльца. – Позволишь побыть, пока напою коня и напьюсь сам?

Старик медленно опустил руку. Лицо его, выйдя из тени, сталосовсем безобразным от старости, но глаза, напротив, казались острыми, как у хищнойптицы. Почти бесцветные губы зашевелились.

– Позволю. Слезай отдохни. И мальчонка пусть отдохнет.

Холодок пробежал по спине Залешанина, но не исчез, азахолодил кровь. Зубы старика были белые и острые, совсем не стершиеся, а клыкивыдавались длинные, как у волка. Не брат ли той бабки, подумал в испуге,которая Баба Яга…

– Спасибо, дедушка, – сказал Залешанин дрожащимголосом.

Кляня себя за дурость, но отступать поздно, догонит и сожретвместе с конем, он поспешно слез, расседлал, конь тут же отбежал от избушки надругую сторону поляны. Старик сказал скрипуче:

– Вода в ручье студеная, зубы ломит!.. Но если хошь кваску,то идемте в дом.

Залешанин выждал, пока старик сам кое-как развернулся,вдвинулся в темный провал сеней, кивнул мальчишке:

– Пойдем? Попробуем, что у него за квас.

– Наверное, из лягушек и летучих мышей, – сказалмальчишка шепотом.

– Ну, это ерунда, – заявил Залешанин беспечно. –Я сто раз пробовал!

– Правда? – спросил мальчишка с испугом.

– И ел и пил, – успокоил Залешанин. –Посмотрим, что у этого…

На самом же деле передернуло, вспомнил, как пил и даже ел уБабы Яги, с трудом заставил ноги двигаться, одолевая три скрипучие ступеньки.В сенях, а затем и в единственной комнате был полумрак, но глаза быстропривыкли. Он даже ощутил облегчение, мягкий свет, проникая через пленку, неслепил глаза, даже леденящий страх вроде бы начал таять. Запах стоит сильный,горьковатый, на всех стенах пучки трав, мешочки с чагой, просвечивает сквозьистертое полотно, связки корней…

Треть комнаты занимала печь, настоящая, широкая. Трубауходила в крышу, на печи просторная лежанка, посреди комнаты широкий стол,единственная лавка. В углу кадка, накрытая деревянной крышкой.

Старик тяжело опустился на лавку:

– Старею… Возьмите сами ковшик… вон на стене. В кадке квас,а ежели оголодали, то в печи есть малость… Двум таким богатырям вроде б на одинзуб, но все же лучше, чем ничего.

Залешанин сказал торопливо:

– Что ты, дедушка! Нам только водицы хлебнуть, а передохнутьи в лесу могем…

Старик сказал беззлобно:

– Да не трясись ты. Что у бобров всю жизнь зубы растут,ничего, а от моего рта глаз отвести не можешь.

Пристыженный Залешанин бросился к печи, захлопотал сухватом, заслонка открылась нехотя, там чугунный горшок, сразу пахнулоразваренной гречневой кашей, теплым маслом, жареной птицей. У Залешанинамелькнула сердитая и опасливая мысль. Тоже мне бобер! Бобры глотки людям нервут. А с такими зубищами… Да и каша гречневая откуда, ежели в лесу?И гусь вон в глубине жарится, как раз доспел, пузырьки жира еще кипят накоричневой корочке… Что они, с Бабой Ягой сговорились, что ли? Или лесныеколдуны другого не умеют?

Он сглотнул слюну, в животе взвыло. Похоже, готов съесть нетолько гуся, но целого вола. Руки его напряглись, чувствуя, как ухват зацепилрогами чугунок, запах стал сшибающим с ног. Попятился, страшась выронить,старик убьет на месте, а то и загрызет, пусть другим голову морочит про бобров,наткнулся спиной на стол, тесно, повернулся и с крайней осторожностью опустилчугунок на середину стола.

Старик указал замершему мальчишке на полочку с посудой. Тотпослушно расставил на столе три деревянные миски, положил ложки, больше похожиена половники. Залешанин не успел заметить, откуда в руке старика появилсядлинный нож, когда он вытащил и гуся, исходящего сладким соком на широкомдеревянном блюде, старик умело разделил гуся на две половины, а себе обрезалкрылышко.

– Не в коня корм, – сказал он будто нехотя. –А вы угощайтесь, гости мои. Насыщайтесь…

Сожрет так сожрет, мелькнуло в голове Залешанина. Если сожрет,то пусть уж сытого. Ишь, бобер! Ему не птичье крылышко грызть, а берцовые костибыков… Может, по ночам перекидывается кем, бегает по лесу, зверюшек ловит изагрызывает…

А пальцы уже срывали хрустящую корочку, та ломалась кактонкие льдинки, сладкий сок обжигал пальцы и язык, в тело сразу вливалась сила,усталость испарялась как дымок, он готов был подпрыгнуть, прошибая головойнизкий потолок, а зубы спешно перемалывали сочное мясо, вгрызались в новыеломти пахучего, налитого янтарным соком.

Мальчишка ел степенно, как маленький старичок, но тожеповеселел, глазенки заблестели. Старик запил квасом, дряблые щеки опустились,он словно задремал за столом. Брови торчали густые, кустистые, волосы как у ежаиголки. Залешанин догрыз последнюю кость, высосал сладкий мозг изнутри,повеселел. Ладно, Баба Яга не сожрала. Авось и этот не сожрет. Вон сколько еды!Правда, человечина все-таки мясо самое вкусное…

– От дела лытаете, – спросил старик,пробуждаясь, – аль судьбу пытаете?

– Ни то ни другое, – ответил Залешанин. –Я еду по делу в Царьград, а мальчонку встретил в лесу. У него кобзарьпомер! Кормились песнями.

Старик хмыкнул:

– Ты на кобзаря не больно похож. Если и запоешь, то…Мальчонку тоже в Царьград?

– Куда в такую дорогу! Я сам не знаю, выдюжу ли. Ты негляди, что я здоровый, как твоя хата, я слабый… Встречу где добрых людей,пристрою. Но пока все либо бедные… либо совсем бедные.

Старик внимательно посмотрел на мальчишку. Внезапноулыбнулся:

– Как жаль, что вы едете так далеко… А мне одному ужетяжко. И травы собирать, и зверей лечить…

– Зверей? – не понял Залешанин. – Зверей?..Которые в лесу?

– Их, – кивнул старик. – А что?.. Не людейже. Людей лечить – зря травы переводить. Только вылечишь, а его кто-нибудь тутже убьет или он кого-то, а его тут же повесят или на кол посадят… Сколько силпотратишь, чтобы поднять со смертного ложа, тут бы жить да жить, а онсразу в сечу, кровь, кишки наружу, голова прочь… Нет, звери благодарнее.Я зверей люблю больше.

Говорил он просто, глаза чистые, честные, но у Залешанинаволосы стали дыбом от такой простоты и честности. Мальчишка же, напротив,впервые улыбнулся. Из детской груди вырвался глубокий вздох, словно доселедавил в себе дыхание.