на плечи и бежать через огородики к Ямуне, знать, что он никогда не уронит.

– Имя, фамилия, где работает?

– Он собирался в Канаду, дядя, – слабым голосом сказала Чандина, – он уехал уже, наверное.

Дядя взвыл от бешенства.

– Как же ты позволила так обидеть себя, светлячок? Ты такая же, как твоя мама, – его ярость была такой сильной, будто от него только что отрубили кусок его самого.

Он отвез их в хорошую клинику, там сделали вакуум, убрали обжигающие клочки. Потом дядя купил фруктов в лавке, лекарств в аптеке, и, не зная, как еще сгладит положение, купил браслеты в виде бус из камней и серьги.

Еще несколько дней внутри Чандины лежала огромная змея, она расправляла кольца, ползала в тесноте матки. Чандина ходила, широко расставляя ноги.

Она утешалась заботой о маленьких щенках. Сделала им домик из коробки, постелила внутри мягкие тряпки. Ей позвонили из бара, и она снова вышла петь. Голос ее звучал, как ночная река:

Он смотрит, он целится из пистолета,

Все попугаи разлетаются с ветвей.

Кровавый Дели, высокомерный Дели[74].

Тишина Дварки

Он никого не любил сильнее этой женщины и детей. Благодарил богов за это чувство, с которым жизнь стала настоящей.

Любимая женщина, замерев, смотрела на свет прожекторов стадиона, он обнимал ее талию, говорил:

– Моя маленькая перепелка, мой светлячок, – внутри его текла великая река.

А началось так. В нише кухни, не отделенной от комнаты, шумели масло на сковороде и вода, разговоры жены и матери, орал телевизор. Он читал утреннюю газету. Поджоги, терроризм, сепаратизм, Кашмир, Пенджаб, Ассам – заголовки, похожие на унылый метроном.

– Аситваран, сделай телевизор погромче, мы тут кино не слышим, – сказала жена из кухни.

– Треплете языками, вот и не слышите, – буркнул он.

Подошел, открутил звук до конца. Телевизор завопил на всю колонию. Он едва различил звон телефона, нового аппарата, который купил по просьбе жены: коричневого, с черными кнопками вместо диска. Он не хотел отвечать, но жена крикнула:

– Аситваран, подойди, у меня руки грязные.

– Дааян, – пробормотал он снова, – слух, как у шпиона.

Звонила сестра Агниджита.

– Что там у вас орет? А, кино. Хорошо, что ты взял, а то бы пришлось перезванивать. Приезжай к нам, есть разговор. Не говори никому, что я звонила.

– Аситваран, кто звонил?

– Ошиблись номером.

Вечером приехал в Дварку. В лабиринте дворов было тихо, будто люди уехали из города. Только белье на балконах говорило, что где-то внутри живут. Он давно не был у сестры, перепутал лестницы. Поднялся в пещерную темноту подъезда и постучал в чужую квартиру. Полный человечек в очках засмеялся и сказал, что квартира Лагхари на следующей лестнице.

– Это 63-би, а вам надо 63-си.

По полу ползали дети. В холодной печали Дварки, завешанной тряпками, Аситваран смотрел на чужую радостную жизнь. Он в который раз подумал, что так и не понял семейного счастья, о котором столько говорят. Не распробовал его вкус, хотя стал отцом четверых. Человечек в очках откатился вглубь жизнерадостной квартирки и крикнул с балкона:

– Джита, к вам гости, человек заблудился.

Сестра, худая и нескладная, в длинной цветной юбке с округлившимся животом под зеленой кофтой, спустилась и встретила его. В квартире у нее было холодно. Ноги мерзли в тонких носках.

– Наши ушли в госпиталь в бабушке, вернутся поздно, вот я тебя и позвала, – сказала сестра про Талику и старика. – Старуха совсем плохая, была у нее вчера. Бредит, говорит, что отравила какого-то мальчика гулаб джамуном с маслом косточек дерева самоубийц, хотела, чтоб дом достался Тарику. За это боги ее наказали, и Тарик не вернулся с Кашмирской войны. А разве был у нас еще какой-то мальчик?

– Не помню, – сказал Аситваран, он едва терпел, как хотел узнать, зачем позвала сестра. Елозил на покрытом одеялом стуле, стучал пальцами по широко расставленным коленям. – Кто что разберет в нашей семейке.

– Да уж, всегда смеюсь над замыслом богов: меня подкинули именно в такой дом. А старуха еще говорит, что хотела отравить гулаб джамуном папу.

После сикхских погромов Агниджита стала называть Бабу Кунвара отцом, а его жену матерью. Из всей родни она сама выбрала их в родители, но Аситваран и без того всегда считал ее сестрой.

– Гулаб джамун – пакистанская сладость, – пробормотал Аситваран, под ним будто поджигали спички. – Ну не отравила же, так что об этом вспоминать.

Грех

Аситваран злился от нетерпения, да тут еще позвонил телефон, Агниджита встала ответить.

– Талики дома нет, – сказала она с насмешкой и положила трубку. Одной рукой она подпирала себе спину, ходить ей, видно, было тяжело. – Без конца звонят ее мужики.

Аситваран подумал, что тете Талике за сорок, а любовь к ней по-прежнему так щедра.

В кухне, чуть отгороженной деревянной ширмой, готовил добродушный и покорный муж Агниджиты. Он подумал: «Как бедолага терпит такую жену, как моя сестра? Живет с ее родней и ничего, веселый. Она расселась, как госпожа, а он на кухне. Не стыдится при госте». Снова в груди вспыхнула обида за неполученное семейное счастье. Пока накрывали стол, включили телевизор. Показывали «Цирк» с начинающим актером Шахрух Ханом, посмотрели немного. А потом они сказали, зачем позвали его.

Показалось, что мир дал трещину, и в нее сейчас сползет вся Дварка, утягивая за собой веревки с бельем, закрытые лавки, мусорные ящики, пустые дороги.

– А она, она, разве пойдет на этот грех?

– Она так измучилась, Аситваран, у нее не осталось сил. И разве это ее вина? Ты помнишь, когда мы жили в Чандни Чоук, мы все болели свинкой? Вы уже забыли, а я помню.

Муж Агниджиты подошел и сделал телевизор громче. На деревянном корпусе стояла кукла с серебряным лицом с руками, поднятыми в потолок. Он поправил одежду куклы, ласково коснулся волос жены. Аситваран с раздражением подумал: «Вот сестра настоящий урод, а у нее любовный брак, и с мужем она познакомилась сама, бедолага помог ей во время сикхских погромов. А почему я не мог выйти и помочь кому-то? Не мог сам познакомиться с женщиной в кино или в чайной? Просидел дома и получил устроенный брак». В предложение насчет старшей невестки он еще не верил.

– Пожалей ее, – сказала Агниджита, – глядя в телевизор, потом на свой живот и потом в его глаза.

Так началось самое счастливое время, воспоминание о котором до сих пор беспощадно рубит сердце.

Квартира возле руин Фероза Шаха