class="p1">Он поднялся по лестнице и вымыл руки в раковине на маленьком балконе. Тонкий запах рисовой муки говорил, что она уже здесь, за дверью в бордовой краске с позолоченными узорами. Испуганные луни закружили в груди.

Он вдохнул ее аромат широкими ноздрями. Аромат втек вместе с другими запахами: тушеного мяса, гнилой тряпки, высохшей земли в медном котле с алоэ, свежести низины возле руин Фероза Шаха. Эти запахи ринулись за ее слабым ароматом, увлекаемые им, как рабы. Он уже догадался, что полюбит ее. Он не знал, как быть. Много лет он просто говорил ей «сестрица».

Он думал, что она окажется новой, не той, что он видел каждый день у них дома в Маджну-Ка-Тилле. Но она осталась прежней, сидела с тетей и дядей, смотрела телевизор.

– О, Аситваран, и ты приехал, день, полный удачи, – прохрипел дядя.

Глаза тети уже сомкнулись, она спала. Оба походили на мешки, рухнувшие с крыши. Растеклись на красном диване с лакированными подлокотниками, пепельно-коричневая кожа висела на руках. Она же сидела на подлокотнике прямо, в белом сарафане с синими розами на подоле и синим поясом. Узкие птичьи плечи открыты, видны темные подмышки.

Она подняла на него серьезные глаза, полные ночного муссона. Он не нашел в них страха, но сам испугался не на шутку. Он вспомнил, что ее настоящее имя Шивани, но так ее не звали с брачных переговоров. «Как же они ошиблись на тех переговорах, – подумал он, – перепутали невест, и вся жизнь пошла под откос». Он никому, даже себе до того не говорил, что равнодушен к жене.

Когда голова дядюшки рухнула на подбородок, Шивани аккуратно опустила ее на спинку дивана и положила под седые волосы маленькую подушечку.

– Пойдем, – тихо сказала она.

Они зашли в комнату дяди и тети, но стариковская кровать оттолкнула их слежавшимся временем. В соседней каморке сидела Даниика. Она прижимала к груди истлевшее свадебное сари и смотрела в стену. Рядом оказалась еще одна комнатушка со шторой вместо двери. В шкафу и на антресолях смердел древний хлам, бегали ящерицы-альбиносы.

Он открыл деревянные ставни, чтоб впустить воздух. Над стадионом горели прожекторы, слышался гул матча.

– Наверное, кабадди или крикет, – сказал он.

– Не будем ничего говорить, – сказала она, – мне просто нужен этот ребенок.

Она легла прямо на каменный пол, не раздеваясь. Он стоял растерянно долгие секунды, похожие на начало всемирного потопа. Тело сотряслось: если простоит еще мгновение, неловкость сметет квартиру. Он бросился в ревущий поток. Отчаяние, красота, боль Шивани затмили ему голову. Теплая беспомощная ее плоть вызывала неукротимое бешенство. Потом она выбралась, поправила сарафан, и снова сказала:

– Не будем ничего говорить.

Он ушел в руины Фероза Шаха, уронил голову на стену, мучаясь от любви. Она поехала в тибетскую колонию на такси. Он – на поезде, потом на автобусе. Он так хотел домой, чтоб снова ее увидеть, подкараулить на лестнице, схватить запястье, вывихнуть руку, бросить к стене.

Он шел быстрым шагом переулками Маджну-Ка-Тиллы, которые срослись крышами и хранили полумрак даже в солнечный день. Как все мужчины в семье, он был невысокий и широкоплечий, занимал собою переулок. Он ускорял шаг, выставив вперед челюсть и голову, но дома ее не встретил, только увидел свет, который выбился из-под двери комнаты брата.

– Аситваран, иди ешь! – закричала жена.

Он захотел убить ее, облить бензином и сжечь дом. «Шивани, – думал он, – Шивани, сестрица».

Ритмический рисунок боли

Так и пошло, боль выстроилась ритмическим рисунком. В будни они встречались в квартире возле руин Фероза Шаха. Он уже на улице слышал аромат рисовой муки. Мыл руки возле бордовых дверей, и в груди трепетала такая тоска, что хотелось разбить кулаки в кровь об стену.

– О, Аситваран, день, полный удачи, – хрипел дядя, засыпая.

Она приходила в нарядах, которых он не знал, не видел у нее дома: красное платье с золотым пояском, синее с вышивкой с подкладками на плечах. Глаза накрашены. Здесь она была красавицей, сбрасывала вечное унижение. «Милая, – думал Аситваран, – у нас широкая кость, а она, как птичка».

Он жадно накидывался на нее. Иногда при спящих стариках, под шум телевизора, иногда в кухне, на старческой кровати, или в коридоре возле комнаты безумной Даниики. Он щипал ее темные соски, впивался в губы. Она была податливой и беспомощной, как человек, который летит в колодец.

Спустя месяц они стали оставаться, чтоб еще немного поговорить.

– Стыдно, – сообщала она без сожаления, как факт из газеты. – Как же мы будем дальше жить, братец?

– Заберу тебя, уедем, куда угодно, в Бомбей, в Америку, начнем заново.

– А как же твой старший брат?

– Он не мужчина, он сделал тебя несчастной! Родители просто ошиблись на брачных переговорах, они все перепутали! Ты должна была быть моей! – Он зверел от отчаяния.

– Не говори так про него, – говорила она спокойно. – Стыдно, но мне пришлось пойти на это или убить себя.

– Ты счастлива со мной, я знаю.

– Да, – говорила она.

Когда она забеременела, они все равно ездили в квартирку у руин. Он летел туда на черных диких крыльях, скупая по дороге сладости. Он больше не мучил ее страстью. Пили чай, говорили о детстве, о школе. Иногда они так смелели, что выходили прогуляться у древних развалин. Раз в четверг она написала что-то на бумажке и вложила в щель между камней у мечети:

– Ты веришь в джиннов, любимая?

– Конечно, я их вижу иногда. По ночам, когда пишу книгу о Шахе Зафаре.

Книга его не заинтересовала.

Полгода, до шестого месяца, ездили они в квартиру тети и дяди, добирались разными дорогами.

– День, полный удачи, не забываете стариков, – говорил дядя из последних сил.

Это было семь месяцев теплого счастья, похожего на маленького утенка. Потом ей стало тяжело приезжать. Он маялся, видя ее дома в Маджну-Ка-Тилле, и одновременно был рад, что она рядом, что он все знает о ней.

– Аситваран, ты последнее время не в себе, – говорила жена. – Переживаешь за сестрицу?

Ужас греха сковывал ему внутренности, холодный воздух останавливал голос.

– Да, – хрипел он, как старик, – долгожданный младенец.

Мир был ею, умещался в ее живот со всеми старыми кварталами, мечетями, гробницами Великих моголов и пыльным небом.

Джулай

Чандина не нашла щенков в картонной конуре. Рыжая и белая собаки метались вокруг, нюхали, кричали глазами: «Где наши дети?» Лепестки и листья закручивались в вихри, разлетались по тупику между домами. Чандина спросила у сторожа про щенков, но он отвернулся в другую сторону.