class="p1">Щенков, наверное, унесли на продажу или раздарили глупой ребятне. Она ходила по Толстой-марг и соседним улицам, спрашивала, но люди не знали. Щенки были жалкие, они еще не отвыкли от молока белой собаки. Чандина набрала объявление, распечатала его в киоске. Пошла расклеивать по столбам Толстой-марг.

– Ищешь щенков? Я их тоже кормила, а сегодня потеряла. – К ней подошла девушка в черном камизе, с худым лицом и глазами, очерченными каджалом густо, как красят маленьких детей, чтоб защитить от сглаза и солнца. Девушка напоминала афганских талибов, только без бороды.

– Ты из этого дома, да? Я тут недавно, сняла квартиру на последнем этаже, – показала она в сторону крыш. – Решила пожить без смолы в ушах, которую заливает семья.

– А меня мои сами отселили, – Чандина ответила на внезапную откровенность, – я домашний позор.

Девушка сказала, что ее зовут Джулай, а свое прошлое имя она выбросила из окна, и оно разбилось вдребезги.

Они сели на крыльцо у банка против кондоминиума, заговорили и забыли о времени.

– За что они отселили тебя? Ходила в коротких шортах? Мир сошел с ума. Подожди, я тебя познакомлю с Рамабаи, она тихая, не такая, как я, но в душе – настоящий борец. Надеюсь, она тоже скоро переедет в этот дом.

Джулай болтала, и ее слова становились ступеньками из колодца горя, на дне которого валялась Чандина.

– Семья Рамабаи – фанатики, ортодоксы, они не дают ей сделать вдох, не прочитав перед этим суры. Да и мои не лучше. Я сказала ей: слушай, Дели большой, давай найдем себе место.

– Тебе не страшно было уходить из семьи? – сказала Чандина.

– Я уже ничего не боюсь, я прошла свой нарак[75]. Родители хотели выдать меня замуж, мне это зачем, скажи? Меня били по лицу, такие слова кричали, я не знала, что мать знает такие слова. У Рамабаи дела не лучше. У нее руки трясутся, если телефон звонит. Я говорю: давай, сменим номера и сожжем сим-карты. Она, как маленькая, боится родителей, это сводит меня с ума. Надо быть смелой на этом пути. Я говорю ей, послушай, этот город большой, они быстрей найдут цветущую соль и восход на западе, чем нас.

Чандина кивала, радуясь тому, что такая девчонка теперь живет рядом, и не одна она, выходит, «чамак чало» в этом кондоминиуме.

– У меня есть вишневые сигареты, хочешь? – спросила Джулай. – Только отойдем, а то консьерж нас скоро глазами уничтожит.

Отошли в заросли между домами, где валялась пустая коробка исчезнувших щенков.

– В этом городе мало друзей, здесь все проходят мимо, – сказала Джулай с внезапной печалью, – мы должны держаться вместе в этом городе.

Дым сигарет вырвался из их пухлых губ, полетел мимо высоток, над магистралями Нового Дели и смешался со смогом.

В сторону кривой шапки

Мы плыли среди толпы, не нужные никому, не способные выполнить даже одного желания, записанного на бумажке, вставленной между камнями руин. Мы вспоминали старые легенды и, не находя слушателей, рассказывали их друг другу.

Печальные легенды древних улиц, на которых выросли кварталы других эпох. Слова тоски, забытые в рубаи, которые ты слагал, Амир. Ты пел каввали[76], а мы слетались послушать.

Дели нес на своем лице персидские тени. Темные и пыльные афганские комнаты испещряли тело города, кочевая Азия дышала у ног.

Индийский попугай, Амир Хосров[77], мы помним день, когда мать привела тебя, восьмилетнего, в обитель Низамуддина Аулии[78]. Ты не вошел внутрь, сел на камень и сочинил вопрос для суфия:

– Правитель, у чьих ворот даже голубь становится коршуном? Путник стоит под твоей стеной. Должен ли он войти или вернуться?

Низамуддину было тогда двадцать три года. Он послал слугу с ответом:

– Если ты разумный человек, так заходи, но, если глуп, вернись тем же путем, каким пришел.

Ты вошел в обитель. Ты обрел учителя. Темный сгусток воспоминаний о нем до сих пор мечется по городу.

Однажды утром вы оба сидели на берегу Ямуны, созерцая людей в молитве. Низамуддин, который носил свою шапку криво, сказал:

– У каждой религии есть своя кибла, к которой обращаются верующие.

И ты ответил:

– Я направил свою киблу в сторону этой кривой шапки.

В один из дней к Низамуддину Аулии пришел бедняк просить милостыню. В обители в тот день ничего не было, Низамуддин отдал бедняку старые сандалии. Бедняк ушел, а дорогой встретил тебя, Хосров. Ты возвращался из путешествия с караваном, нагруженным дорогими подарками и драгоценностями. Ты узнал сандалии Низамуддина на ногах бедняка и тут же обменял их на свои сокровища. Вернулся к Низамуддину, принес ему сандалии и рассказал об уплаченной за них цене.

– Ну, они у тебя совсем дешевые, – усмехнулся суфий.

Ты уехал в Бенгалию со двором султана, когда земная жизнь Низамуддина пришла к концу. Услышав печальную новость, ты помчался в Дели, Амир, помчался, как безумец. Ты увидел могилу, почернел и повалился в пыль. Искры посыпались из твоих глаз. В нечеловеческом горе разорвал ты на себе одежду. А потом заболел от скорби, и через полгода ушел за Низамуддином. Прошло семь веков, а искры из твоих глаз все еще здесь, летают в смоге столицы.

Польется нефть

Вечером Джулай пришла с Рамабаи в бар на Коннот-плейс. Чандина спустилась с маленькой сцены выпить чаю, как и в тот день, когда встретила любовь. Музыка стихла, бар поглотили разговоры, стук посуды. Звуки прорывались сквозь влажный воздух, были похожи на шум общественной купальни на гхате.

– Посижу с вами, все равно никто не слушает, – сказала Чандина с насмешкой над собой.

– Эта моя подруга, чье сердце порезали и бросили истекать на разделочную доску, – представила Чандину Джулай.

За окном светили раскрашенные лампы на раскидистом дереве арждун, между колоннами скользили призраки пар, что танцевали здесь в шестидесятые до рассвета. Внутри бара блики диско-шара оставляли на лицах гостей загадочный узор.

– Ты очень несчастлива, – сказала Рамабаи. – Глаза такие грустные, а в песнях – погибшие сны. Мы тоже одиноки в этом городе, как старые газеты, которые носит ветер.

В бар заходили молодые мужчины с начесами, девушки в мини-юбках и обтягивающих платьях. Пышные восточные фигуры не умещались в маленькие одежды, вываливались сочной тяжестью. Этот бар, как и другие заведения Коннот-плейс, работали для клерков из коммерческих высоток Ганди-марг, Толстой-марг и Барахамба-роад. Взгляды людей плыли мимо девушек, как мимо пустоты.

Из-за гула во влажном воздухе никто не мог слышать их разговора.

– Душно жить, когда