Действуя в интересах государства, находящегося с Союзом ССРв состоянии войны, всячески стремился к дезорганизации производства, подрывуэкономики путем саботажа и иных предательских действий, способствовалраспространению панических слухов, искал и поощрял к активной деятельностискрытых врагов советской власти из числа бывших кулаков, подкулачников изамаскировавшихся сторонников так называемой троцкистско-зиновьевскойоппозиции, в числе которых оказались и лица, занимавшие ключевые посты врайонном руководстве.

Осуществлял прямую связь между германским верховнымкомандованием и ставленником белоэмигрантских кругов так называемым княземЧонкиным-Голицыным, который параллельно со мной вел подрывную работу в деревнеКрасное.

Узнав, что Чонкину-Голицыну грозит арест, а затем неизбежноеразоблачение, я, возглавив группу захвата, обставил дело так, что не мы взялиЧонкина-Голицына, а он нас, при этом ордер с санкцией прокурора был умышленноповрежден.

После того как в поставленную ловушку был захвачен капитанМиляга, деятельность органов на территории Долговского района фактически былаполностью парализована, что, в свою очередь, вызвало активизацию сил,направленных против советского строя. Все это привело к тому, что командованиеКрасной Армии было вынуждено, ослабив линию фронта, бросить часть своих сил наподавление так называемой банды Чонкина-Голицына. После разгрома я, предъявивповрежденный, а потому недействительный ордер, изъял преступника у военныхвластей и впоследствии, временно захватив пост начальника райотдела НКВД,намеренно завел следствие в тупик, чтобы спасти от заслуженного наказания князяЧонкина-Голицына, поскольку германское верховное командование в будущемрассчитывало использовать его в качестве вдохновителя и организаторавыступлений против советской власти.

Настоящие показания даны мною добровольно и записаны с моихслов правильно.

СПРАВКА

Дана настоящая з/к Филиппову Курту в том, что он медосмотрпрошел. Вшей, венерических, кожных и инфекционных заболеваний не обнаружено.Противопоказаний к содержанию в общей камере нет.

Военфельдшер СЕМЕНОВА

Чонкин спал на полу у дверей, привалившись щекою к параше,когда его растолкали, поставили на ноги. Он потряс головой, пришел в себя иудивился. В камере одновременно толклись человек шесть вертухаев и во главе ихсам начальник тюрьмы старший лейтенант Курятников, маленький, коренастый, сбабьим рябым лицом. Все они, в том числе и Курятников, были чем-то как будтовзволнованы, смотрели на Чонкина с любопытством, но в то же время и с робостью.

На нарах народ заворочался, кто-то спросил, что происходит.

– Чонкина уводят, – сказал Штык с некоторым удивлением.

– А для чего столько народу?

– А кто его знает?

Тут послышался голос Манюни:

– Раз за одним столько народу прислали, значит, на расстрел.

– Как же на расстрел? – сказал Штык. – Ведь суда-то не было.

– А никакого суда и не нужно, – рассуждал Манюня. – Законвоенного времени.

Чонкина от этих слов передернуло, хотя он и не могпредставить себе, что вот сейчас прямо его и расстреляют. Да и вертухаи воглаве с начальником тюрьмы выглядели совсем обыденно. Начальник тюрьмы личноподнял шинель, отряхнул и, развернув, подал Чонкину, как подают швейцары.

– А сколько время? – спросил Чонкин, тыча и не попадая рукоюв рукав.

Ему не ответили. Курятников, отступив назад, осмотрелЧонкина придирчивым оком.

– Конечно, побрить его надо бы, – сказал он озабоченно, – даладно.

– Слыхал, Манюня? – крикнул Штык. – Побрить, говорит, надо.А ты – на расстрел.

– А как же, – отозвался Манюня. – Как же небритого-торасстреливать? Не положено. Если больной, вылечат, если небритый, побреют.

– Молчать! – взвизгнул Курятников. – Еще одно слово услышуи…

Тут из-за параши поднялся профессор Цинубель и, подойдя кЧонкину, протянул руку.

– Прощайте, Чонкин, – сказал он сердечно. – Не робейте.Учитесь выдержке у Ильича. Помните…

Что именно помнить, Чонкин выслушать не успел, его вывели изкамеры.

Тесной толпой прошли по коридору, затем через двор, кпроходной. Возле тумбочки с наганом на боку стоял дежурный.

– Машина не пришла? – спросил начальник тюрьмы.

– Сломалась, – ответил дежурный.

– Ладно, пойдем так.

Начальник расписался в какой-то лежавшей на тумбочке книге,после чего Чонкина вывели за ворота и повели через площадь. Было темно,холодно, шел мелкий дождь.

– Сколько время? – опять спросил Чонкин, и ему опять неответили.

Подошли к какой-то глухой двери, позвонили, онараспахнулась, и стоявший за нею человек прижался к стенке, пропуская пришедших.

Вскоре очутились в знакомой Чонкину приемной лейтенантаФилиппова.

– Подождите, – сказал Курятников и, робко постучавшись,сунул голову в дверь. – Разрешите ввести?

– Введите, – донесся ответ.

В комнате, которую Чонкин знал как кабинет лейтенантаФилиппова, горела яркая лампочка. Но за столом был не Филиппов, а незнакомыймайор в новенькой гимнастерке, перекрещенной сверкающими ремнями. Другойнезнакомец, с большой бритой головой и в очках с толстыми стеклами, сидел настуле у стены. Шинель с меховым воротником (таких шинелей Чонкин прежде невидывал) была расстегнута, руки сцеплены на животе, ноги болтались, не доставаядо пола. На соседнем стуле лежала фуражка с высокой тульей и брошенные поверхнее белые перчатки.

Курятников строевым шагом приблизился к бритоголовому,поднес руку к виску и визгливо закричал:

– Товарищ полковник, подследственный Чонкин по вашемуприказанию доставлен!

«Ишь ты! – подумал Чонкин. – Полковник!»

– Выйдите и подождите за дверью, – не меняя позы, приказалполковник.

Курятников и конвойные вышли.

Полковник и майор, каждый со своего места, внимательноразглядывали Чонкина, а он стоял посреди комнаты, не зная, куда деть руки.