– Сюда, сюда, молодой человек, – раздалось изприоткрытой двери, когда я вышел из похожего на клетку для канарейкилифта, – идите налево.

Я вступил в просторную прихожую, в ту же секунду вспыхнулсвет, хозяин – сухонький, подтянутый старичок – воскликнул:

– Ванечка! Сколько лет, сколько зим! Ну отчего мне неназвали твою фамилию? Просто сказали: нашего корреспондента зовут ИваномПавловичем! Господи, какая приятная неожиданность! Значит, ты теперь служишьмолоху по имени «телевидение»?

Слегка ошарашенный, я вгляделся в хозяина: невысокий,щуплый, абсолютно седой дедок. Впрочем, осанка у Загребского молодцеватая, онне согнут крючком, да и поговорка «Маленькая собачка до старости щенок»придумана не зря. Но вот лицо профессора сразу выдает возраст, глаза, правда,яркие, однако морщин неисчислимое количество.

– Не узнаешь меня! – скорей утвердительно, чемвопросительно воскликнул Загребский. – Конечно, столько лет невстречались. Знаешь, Ваняша, вот тут часто по твоему телевизору разные личностисетуют: дескать, разобщенными стали люди теперь, не то что в прежнее время,тогда по вечерам собирались в гостиной, читали вслух книги, музицировали, ивообще, народ друг к другу в гости ходил, а нынче все компьютером увлеклись,жена мужа не видит, дети родителей, полный Апокалипсис! Ерунда это, ещенеизвестно, как бы вели себя наши предки, развейся научно-технический прогрессна два столетия раньше, небось играли бы, как внуки моих коллег,великовозрастные «митрофаны», в «стрелялки». Знаешь, что нас на самом делеразобщило?

– И что? – улыбнулся я, мучительно пытаясь вспомнить,откуда знаю профессора.

– Личные автомобили! Вышел из подъезда, шнырк в машину иуехал. Раньше хоть до метро дойти было надо, столько народа по дорогевстречалось. Вот мы с тобой, сколько всего переговорили, о Лжедмитрии, о МаринеМнишек, замечательная женщина была, правда, со знаком минус, но…

– Профессор Леденец! – вылетело у меня.

Загребский рассмеялся:

– Вспомнил прозвище! Думаешь, я не знал, как вы меня промежсобой звали? Ну-ка наклонись, я тебя, шалуна, расцелую. Небось похоронил меня,ан нет, живехонек я, скриплю еще, хоть по возрасту Мафусаила перегнал. Вижу,вижу твою маменьку с балкона, во дворике гуляет, ведь красавицей была, да, нерадует старость. Иди, иди, Ваняша, в кабинет, или дорогу позабыл? У меняевроремонтов не делали, я запретил! Не нужны мне их пакеты из стекол, эка дурь,право, нормальные рамы…

Продолжая безостановочно сыпать фразами, Владилен Карловичспоро понесся в глубь похожей на музей квартиры, я двинулся за ним.Действительно, банальное утверждение «старость не красит», к сожалению, верно.

Прозвище Профессор Леденец Загребский получил за то, чтовсегда выходил во двор с карманами, набитыми «Барбарисками», «Театральными»,«Мятными» и прочими имеющимися тогда в продаже «сосалками». Наверное, он бросалкурить и пытался при помощи конфет отвлечь себя от сигарет.

Встретив во дворе ребенка, Владилен Карлович мгновеннопредлагал:

– Деточка, хочешь сладенького? – И щедро одариваллюбого малыша.

При этом учтите, что сочетание имени «Владилен» и отчества«Карлович» трудно запомнить даже взрослому, поэтому очень скоро Загребскогостали звать Профессор Леденец.

Я обожал Загребского. В отличие от моего отца, человекаинтравертного склада характера, Владилен Карлович был гиперобщителен и могчасами рассказывать всевозможные исторические байки, казусы и анекдоты. Упрофессора имелся сын, но с ним я не дружил и даже не помню его имени, а вот ксамому Загребскому несся со всех ног, получал липкую конфету в бумажке и свосторгом внимал любому рассказу. Впрочем, Владилену Карловичу не всегдаудавалось размотать клубок повествования до конца, иногда на балкон выходилаего жена, дородная, белая, словно творожная пасха, Евгения Ильинична, икричала:

– Владя! Сколько можно тебя звать! Уже суп остыл. –Или: – Владилен Карлович, ученый совет без тебя начать не могут, беги наработу!

Леденец ахал, подскакивал и говорил:

– Ваняша, мне пора; если хочешь узнать, что царь Давидответил нищенке, бежим со мной до метро.

И я несся рядом с профессором, боясь, вдруг тот не успеетдорассказать очередную занимательную историю. Впрочем, думаю, что во временамоего детства Загребский еще не имел профессорского статуса, скорее всего, былскромным кандидатом наук, «сарафанное» радио присвоило Владилену Карловичузвание раньше, чем это сделал ВАК[4].

* * *

Устроив меня в большом кожаном кресле, Владилен Карловичпотер руки.

– Ну-с! И о чем станем беседовать, помнится…

Зная о манере профессора мигом углубляться в омутповествований, я несколько неприлично перебил старика:

– Уж извините за нахальство…

– Говори, Ванечка, я знаю тебя с рождения, ты хороший,воспитанный мальчик.

– Речь пойдет о вашей жене.

Загребский погрустнел.

– Евгения Ильинична, царствие ей небесное, умерла вдевяносто шестом, когда с Борисом беда случилась. Ты ведь в курсе?

– Нет, – осторожно ответил я.

Владилен Карлович цокнул языком.

– Наш сын, Боря, слабый человек, легко попадающий под чужоевлияние, вот он и увлекся недостойным бизнесом, начал торговать водкой. Мы сЕвгенией Ильиничной, конечно, переживали, но потом решили: время смутное,интеллигентность не в чести, молодому мужчине семью содержать надо: жену исына, мы с матерью ему не помощники, сбережения потеряли, значит, нужно принятьповедение Бори и не тревожиться. И вышла трагедия! Тяжело вспоминать, поэтомупросто сообщу: Борю убили те люди, которых он считал компаньонами. Негодяев наудивление быстро нашли и даже осудили, но ведь Бореньку не вернуть, я даже назаседание суда не пошел, сказался больным. Какой смысл любоваться на убийц? Нуотправили их на каторгу, и что? Если бы Борю вернули! Так ведь подобноеневозможно. А Евгения Ильинична весь процесс высидела, ни слезинки не уронила,домой после оглашения приговора вернулась и сказала:

«Все, Владя, прости меня, одному тебе теперь выживать. Уйдуя к Бореньке, раньше бы отправилась, да он мне во сне явился и велел: «Дождись,мама, их наказания». Вот я и терпела. Прощай, Владя».