Скамейка, к счастью, не ответила, но Аста обнаружила, что стоит напротив двери, которую никогда раньше не открывала. Как и дверь в ее комнату, она была выкрашена белой краской, от времени заметно поблекшей и местами поистершейся. Аста видела ее не впервые, но что за ней, не знала, и почему-то до сих пор это не казалось достаточно важным, чтобы спросить.

Тео работал внизу, у себя в кабинете, и не хотелось его отвлекать, поэтому, поставив скамейку на пол у стены, она повернула ручку. Ничего не щелкнуло, но дверь поддалась — видимо, замок был сломан или рассыпался от старости.

…Ох уж это чувство неловкости сродни суеверному страху — когда заходишь куда-нибудь, куда вроде бы не запрещали, но и не приглашали. Когда этот уголок памяти и все воспоминания в нем настолько личные, как будто нечаянно застал кого-то с обнаженной душой. И тут же отвернулся смущенно, успев заметить страшные, все еще кровоточащие раны, которые лучше бы не видеть никогда.

Комната оказалась совсем маленькой, нежилой — наверно, раньше здесь была кладовка или гардеробная. Почти все пространство, от порога до стены с маленьким окошком под потолком, занимали вещи. Стойка с одеждой на вешалках — платья, блузки и свитера, давно вышедшие из моды. Стопки книг, перевязанных бечевкой, ящик с детскими игрушками — Аста мельком заметила старых тряпичных кукол вперемешку с более новыми деревянными солдатами и лошадьми. Два потертых кожаных чемодана на защелках, легкий белый зонт с кружевом, пара соломенных шляпок с цветами и вылинявшими лентами.

Удивительным образом воздух в комнате был свежим, будто здесь только что проветрили, и совсем не пахло старыми вещами и пылью, как на чердаках. Пахло летом. Медовым разнотравьем, сосновой смолой, речкой, блестящей под солнцем. Словно застыло здесь, как в янтаре, заколдованное дыхание другого, далекого лета, что так и не закончилось никогда.

У самой дальней стены стоял мольберт с закрепленным холстом. На полотне Аста увидела знакомый пейзаж — берег реки на рассвете. Похожий вид, только немного с другого ракурса, висел в гостиной, и сразу стало понятно, что рисовала его та же рука. Рядом на ящике стояли палитра с засохшими красками и высокий стакан с кистями. И кругом — фотографии — старые, черно-белые и цветные, стопками и отдельно, в рамках и самодельных альбомах, украшенных тесьмой и старинными пуговицами. Несколько снимков висело в воздухе, в таких же рамках из голубоватой древесины, как фотография Томаса у Асты дома. Семейный портрет — усатый мужчина в рабочем костюме, высокая статная женщина с длинными черными волосами и темноволосый мальчишка лет пяти. На другом снимке, поменьше, тот же ребенок с дедом, в котором Аста без труда узнала Тео — кажется, его можно было бы узнать и через сто лет по лучистым глазам. И старый, в тонах сепии, портрет девушки в строгой блузке со школьным галстуком. Острые скулы, высокий лоб, жесткие прямые волосы, брови вразлет. Живительно, как Лин похож на мать, а взгляд отцовский. Что же все-таки случилось с его родителями? И откуда у него шрам?

Рассматривая фото, Аста не услышала — почувствовала чье-то присутствие за спиной. Обернулась — Тео стоял у порога. В руках он держал пачку подписанных конвертов, которые обычно клал на полку в прихожей, если хотел, чтобы Аста отнесла их к почтовому ящику. В глазах его была такая пронзительная и вместе с тем спокойная грусть, какая бывает у тех, кто пережил страшную потерю и смог с ней смириться. Аста подумала: вот уж сделала уборку, подняла настроение…

— Извините. — Она отступила чуть в сторону, отвела глаза. — Я ничего не трогала, просто убирала. Я пойду…

Тео наклонился, подобрал два фото, соскользнувших на пол, бережно положил их обратно в стопку. Помолчал немного, оглядывая все вокруг, как будто надеясь что-то найти, и вздохнул:

— Ты теперь нам как родная, солнышко, для тебя не может быть закрытых комнат. Пойдем в гостиную. Не могу долго здесь находиться, дышать тяжело…

* * *

Когда они сели в кресла у окна — как в самый первый вечер, — Аста вновь посмотрела на картину на стене. То, что все эти два с половиной месяца было просто красивым пейзажем, теперь обрело совсем иной смысл.

Тео молчал, будто собираясь с силами, и Аста сказала осторожно:

— Вам не обязательно мне все рассказывать. Я понимаю, что это очень больно, и не любопытствую.

Дед грустно улыбнулся:

— Тебе эту историю здесь кто хочешь расскажет. Из ребят Лина уж точно почти каждый. Но лучше расскажу я, потому что его мать, Марианна, была моей дочкой. — Он тоже взглянул на рассветный пейзаж. — Она была художницей и вообще очень талантливой девочкой. Шила одежду, играла на флейте — не было, кажется, такого дела, что у нее не получилось бы. У нее и у Лина не совсем обычная внешность для наших мест, темные прямые волосы — это от ардхов. Это другой народ в скрытом мире, ближе к югу, к горам. Они прекрасные певцы и ремесленники, но если надо, то и воины тоже. У Рены, моей жены, была эта кровь в семье, и сильная оказалась. Так что родилась у нас девочка — ни в мать, ни в отца. Если бы я не взял ее на руки, после того как одиннадцать часов ждал под дверью, подумал бы, подменил кто-то нам ребенка.

Она и выросла, ни на кого не похожая. И много кто засматривался, обещал что хочешь, а она выбрала простого столяра, парнишку из небогатой семьи. Ну, мы с Реной не перечили. Сыграли свадьбу, а время неспокойное было — много тогда улиц погорело при набегах. Марианна с мужем сначала то у нас жили, то по гостевым домам, Лин в одном из них и родился. Потом свой дом начали строить, часть вещей — к нам, и даже заселились уже, хотя многое еще там надо было доделать. А потом… пришла беда.

Напали ночью, за три дня до Литы — не на сам праздник, как мы ожидали. Да так, что сразу с нескольких сторон город полыхнул. Загорелся и домнашей девочки. Она с мужем внизу спала, у входа, а Лин — наверху, под крышей, в своей комнате. Мать успела туда, а лестница уже горела вовсю. А дом высокий, парящий, самый верх — почти что третий этаж. Тогда она подбежала к окну и выбросила ребенка наружу. Тут все и рухнуло — ни ее, ни мужа не спасли…

…Аста молчала, глядя в пустоту перед собой и будто оцепенев. Вдруг многое стало ясным. Почему Тео так радовался ее появлению в доме и каким точным и подлым был удар нодийцев в этот раз. Не по телу, уже настрадавшемуся, — в самую душу.

Но… Если ребенок упадет с такой высоты… Что с ним будет? Она вспомнили Лина, его мягкие, бесшумные шаги, как у лесного кота. Как же?..

— Его несильно обожгло, — продолжал Тео свой рассказ. — Из заметного сейчас — только шрам на затылке, это еще в комнате, видимо, попало обломком. Но двигаться после падения он не мог — совсем: ни руки, ни ноги. Доктора сказали, что не то что ходить — жить вряд ли будет. После госпиталя его забрали на время дядя с тетей, а я ухаживал за Реной — удар… Потом моя жена умерла, и я забрал внука к себе. С ложки кормил, и каждый день истерика — не буду, говорит, есть, лучше умру. Через год примерно руки заработали, он стал садиться понемногу, вставать даже, а ходить не мог. И то же самое — умру, говорит, лучше зарежусь, чем такая жизнь. Я все ножи попрятал, а сам каждый день боялся — вот проснусь, найду его мертвым, и как тогда жить, зачем? А однажды утром встал — а его нет. Ни в кровати, ни в комнате, нигде нет. Я сердца не чувствовал, пока весь дом обежал. Нет! Выхожу на крыльцо — а он внизу сидит, у лестницы на земле. В синяках весь, в царапинах, грязный — и улыбается. Ну, думаю, все — рехнулся, от таких испытаний немудрено умом тронуться. Подхожу осторожно. Что ты, говорю, делаешь? А он — дед, ты не волнуйся, я теперь по лестнице могу туда и назад. Я вырасту и буду защитником. Буду тренироваться, и меня возьмут в военную школу… Не знаю, сколько раз он тогда с этой лестницы падал. Меня самого ноги не держали, сел рядом, обнял его, плакали вместе… А потом он начал заниматься. Сначала шаги, махи, выпады, потом бег — до изнеможения, стойки на равновесие… С ума сойти, что творил. И на экзамене все выдержал, но споткнулся на беговой дорожке. Его и так хотели принять, да только ему снисхождение хуже плетки… Отказался. Через полгода сдал на отлично. Затем учеба, служба, дальше он уже сам других стал учить… Тайсу встретил, тебя ко мне привел. А сейчас подумать — так могло бы и не быть всего этого совсем…