– Ну, принимал… – В подсиненных глазах Шиллингаблеснуло что-то странное. – Но… Вы должны знать… Я был под действиемгханджьи и гашш’иша, мы все были, как обычно. В таком состоянии не понимаешь,сон ли это или явь… Но не я проколол вашего брата, господин Беляу. Не вру.Чтобы вас в этом убедить, признаюсь, что проколоть хотел, но попросту я к немуне протиснулся. Было нас тогда восемь, Грелленорт девятый. Он, Грелленорт,ударил первым.

– Брат… – Рейневан проглотил слюну. – Он умербыстро?

– Нет.

– Всегда ли вы ездили убивать под командованиемГрелленорта? – Горн решил, что пора вмешаться и изменить тему. – Язнаю, что он иногда убивал сам. Собственноручно.

– Ему это нравилось, – скривил губыренегат. – Но самое главное состояло в том, чтобы направить подозрения накого-то другого. Или посеять страх, что будто бы это какая-то нечистая силаубивает купцов. Как-то было, в 1425, после Снежной Богородицы, Грелленортприказал нам прикончить римарского мастера в Нисе, забыл, как его звали, послеэтого тут же быстро ехать под Свидницу и убить купца Ноймаркта. Он же,Греленорт, в это же время собственной рукой укокошил некоего Пфефферкорна впритворе немодлинской церкви и сразу после этого – рыцаря Альбрехта Барта подСтшелином. Ну, и верил народец, что это дело рук лукавого или того, кто сдьяволом в сговоре. А это и требовалось.

– Под Старый Велислав, – сказал Горн, –Грелленорт привел десяток Всадников. Кроме тебя, трусливо унесшего ноги, никтов битве головы не снес. Сколько осталось в Сенсенберге?

– Я не уносил ноги и я не трус, – неожиданно резвоотреагировал Бруно Шиллинг. – Я бросил Грелленорта, потому что давновынашивал этот план и только ждал подходящего случая. Потому что с менядостаточно было всех этих преступлений. Потому что я испугался наказаньяБожьего. Потому что нам Грелленорт приказывал кричать «Adsumus» и «Veni adnos». И мы кричали. Выкрикивали, убивая «In nomine Tuo!». А когда приходилопротрезвление после гханджьи, становилось страшно. Перед Божьим возмездием закощунство. И я решился все бросить… Бросить и искупить… Я не полностью иокончательно плохой…

«Врет», – подумал Рейневан, а глаза и голова его вдругнаполнились видениями, видениями четкими и беспощадно ясными. Придушенный крик,кровь, отблески пожара на клинке, отображение перекошенного лица Шиллинга наполированной стали, его жестокий хохот. Опять кровь, ручейком стекающая настремена и вставленные в них шиповидные железные сабатоны, опять пожар, опятьхохот, мерзкая ругань, мечи, секущие по рукам, которые цепляются за горящее,пышущее жаром окно.

«Врет, – вздрогнул Рейневан. – Врет. Он полностьюи окончательно плохой. Только таких притягивает Сенсенберг и чары Грелленорта».

– Врешь, Шиллинг, – сказал бесстрастноГорн. – Но я не о том спрашивал. Сколько всадников осталось в Сенсенберге?

– Максимум десять. Но скоро Грелленорт будет иметь всвоем распоряжении столько, сколько ему надо. Если уже не имеет. У него дляэтого есть способ.

– Какой?

Ренегат открыл рот, хотел что-то сказать, но запнулся. Кинулглазом на Рейневана, быстро отвел взгляд.

– Он притягивает, господин Горн. Притягивает к себе…некоторых. Манит, будто… Ну… как…

– Как пламя бабочек?

– Да, именно так.

Поход, который совинецкий гарнизон совершил куда-то на юг,должно быть, получился удачным и выгодным. Кнехты вернулись веселыми и теперьразвеселялись еще больше. Некоторые, судя по несвязной речи и пению, были дажеготовы веселиться до потери сознания.

Tři věci na světě

hojí vštcky rány:

vínečko, panenka

a sáček nacpaný! [88]

– Горн?

– Слушаю тебя, Рейнмар.

– Каким образом ты узнал о дезертирстве Шиллинга? И отом, что Унгерат держит его и хочет обменять на сына?

– У меня есть свои источники.

– Ты очень лаконичен. Больше ни о чем не спрошу.

– И хорошо.

– Вместо вопроса утверждаю: Шиллинг был единственнойпричиной твоей акции над Ользой.

– Естественно, – равнодушно признался Горн посленепродолжительной тишины, прерываемой уханьем сов. – Для меня. Дляостальных причиною был Кохловский. Если б не Кохловский, я не получил бы отКорыбута ни людей с Одр, ни денег. Кохловский – это важная фигура в торговлеоружием. А смена политического цвета и стороны Яном из Краваж было весьмасчастливым стечением обстоятельств, ничем больше. О тебе же, чтобы упредитьтвой следующий вопрос, я даже и не знал. Но обрадовался, когда увидел.

– Любезно с твоей стороны.

Отголоски с подворья стихали. Немногочисленные чутьпотрезвее бургманы еще пели. Но в репертуаре начали преобладать куплеты как-томенее жизнерадостные.

Ze země jsem na zem přišel,

na zemi jsem rozum nášel,

po ní chodím jako pán,

do ní budu zakopán…[89]

– Горн?

– Слушаю тебя, Рейнмар.

– Я не знаю твоих планов относительно этого. Но считаю…

– Скажи мне, что ты считаешь.

– Считаю, что все, что мы знаем о Перферро, мы должнысохранить в тайне. Мы не имеем понятия, кого могли отравить, а даже если бы изнали, не имели бы возможности помочь. Если же разнесутся слухи об отраве,воцарится сумятица, паника, страх, черт его знает, какие это может иметьпоследствия. Мы должны молчать.

– Ты читаешь мои мысли.

– Об этом Перферро знаем мы оба и Шиллинг. Шиллинг, какя полагаю, не покинет Совинец. Не выйдет отсюда, чтобы рассказывать.

– Правильно полагаешь.

– Несмотря на данное ему обещание?

– Несмотря. В чем, собственно, дело, Рейневан? Неспроста же ты завел этот разговор.