Каждый день они выполняют ритуал, гуляют вчетвером, отделяясь иногда в арках гробниц. Чандина молчит, слушает жениха:

– Мое имя Кришав, значит Лорд Кришна и лорд Шива. Мой камень – кошачий глаз, планета – Нептун, числа гармонии – один и двенадцать, а неблагоприятные числа – восемь. Счастливые дни воскресенье, понедельник и среда.

Чандина думает: «Зачем мне это знать?» Она вспоминает того, кто бросил ее умирать на красном диване. «Почему нельзя поменять их местами, – думает она. – Может быть, этот человек дурак, почем я знаю. Дядя Аситваран ведь не специалист по людям».

Они едут в Старый Дели на рикше. Чандина смотрит на сестру: «Интересно, страдает ли она так же со скуки или ей на самом деле весело?»

На узкой круговой лестнице к минарету Джама Масджид жених ловит руку Чандины, сжимает сильным коротким движением. Его ладонь сухая, с твердыми мозолями. Чандина убирает руку. Они выходят на минарет – тесную, огороженную решетками площадку. Смотрят на пестрое месиво Чандни Чоук – бездну плоских барсати, коричневых и синих, на рикш, похожих сверху на жуков. Существо города копошится внизу, далекое, переполненное и безразличное. Как диковинное насекомое, оно не может принадлежать никому. У решетки окна нацарапано: «Гаури и Бимал = вечная любовь». Будущий муж говорит Чандине:

– Смотри, любовь случается в самых крутых местах.

Она не смотрит, ветер кружит ей волосы, бросает на пухлое рыбье лицо. Ей хочется стоять на минарете с тем, кто растоптал ее гордость, ему говорить: «Ты прекрасен, ты – все для меня». Она навсегда пришита к нему нитками беды.

– Пойдем одни, без них, поедим кебаб, – говорит ее будущий муж тихо, чтоб не услышала сестра.

Мясо

Темные пальцы роются в курином мясе, отрывают куски, опускаются в алюминиевую тарелку с водой, смывают жир. В старые времена эти тарелки после еды выставляли птицам, чтоб они попили воды с минералами.

От закусочных «Бабу бхай», «Уголка Самгара» и дальше у «Вечернего гриля», «Еды Юсуфа», и дальше, через всю улицу, до самого ресторана «Джавахар», все шкварчит, вспыхивает, льется неистовым ароматом. Тика, маринованная в йогурте и специях; куриный леденец; ааб гошт из баранины в молоке и топленом масле с фенхелем и чесноком; говяжье нихари в бульоне с гвоздикой – на такое в прежние времена в Лахоре могли обменять любимую женщину.

В старые времена разве ели люди столько мяса? Бедняки не пробовали и за целую жизнь. В середине прошлого века стали есть по праздникам. А теперь гляди – кварталы ломятся от тяжелых, пропитанных специями кусков.

Лакомый дым снует и кружит, так и хочется выпить его до дна; втянуть в рот, скурить улицу Ердью-базар. Здесь, когда все уходят, мы грызем мясо, оставшееся на косточках[82]. А до того в дхабах тесно. В каждой – забрызганные водой раковины с серыми обмылками, узкие столы, стены с плакатами умерших эпох. Афганцы не отводят прохладных глаз от женщин в тесных джинсах. Они хотели бы, да не могут не смотреть на открытые бедра. Измученные мальчики таскают подносы, отдают себя без остатка покорному старанию.

– Извини, но я чувствую себя идиотом рядом с твоей сестрой. Как будто перед учительницей урок отвечаю. Пойми меня правильно, не хочу обидеть, но ведь и я в первый раз на брачных переговорах. Просто хочу быть собой с будущей женой.

Чандина удивляется новому голосу жениха, уверенному и спокойному. Она замечает, что он приятный человек.

– Ты всегда задумчивая, но мне нравится твое лицо, – говорит невесте Кришав. – Наелась? Пойдем, купим тебе подарок.

Месиво из байков, пешеходов, рикш уводит их в кривые, переполненные до краев улочки. Светят первые этажи открытых лавок. Ткани и браслеты переливаются ядовитыми вишневыми, фиолетовыми цветами. На крыши давит тьма, но дно улиц тонет в электрическом свете лавок.

– Хочешь сережки? А хочешь заколку на твои красивые волосы?

– Ничего не надо. Хотя нет, хочу браслеты на ноги, – оживляется Чандина.

– Выбирай, – говорит жених. – Моя бабушка носила такие, они соединялись между собой, чтобы шаг был маленьким.

Чандина едва слышит, его голос пропадает в сверхъестественном шуме.

Чандни Чоук

Рабы, пригнанные из деревень на стройки жилых комплексов и торговых центров, сидят ровным прямоугольником, опустив руки к земле, прижавшись друг к другу плечами. Их глаза умоляют, но толпа плывет мимо. Отчаяние на лицах рабов, погибшее достоинство. Им приказали сидеть на корточках, чтоб они не убежали. Но они бы и не посмели – их держат большие долги. Рабов пригоняют сюда ближе к ночи, когда приезжают перекупщики, оставляя фургоны возле мечети Джама Масджид.

Взгляды невольников осыпают Чандину, как летучая саранча. Она старается держаться ближе к будущему мужу. Крупная пыль оседает на зубах и волосах. Люди идут всюду, не оставляя места между собой. Молоко дымится в широком чане.

– Хочешь молока, любимая? – говорит Кришав, и от ласкового слова, сказанного будто случайно, светится внутри шрама Чандины фосфорный цветок.

Они пьют чай с молоком возле лавки подержанной обуви. Туфли валяются в куче, висят на шнурках над входом, как старые лодки, выброшенные на берег штормом.

Мимо сочится столпотворение, сжатое фасадами сотен умирающих хавели. Грязью поросли переулки. Осыпаются под землей туннели, которые вели из особняков казначеев к Красному форту. Крошится резьба окон-джарокх, под грязью неразличимы узоры колонн. Жить в Чандни Чоук невозможно из-за шума. Безудержная торговля и хаос прогнали владельцев особняков на безликие окраины Дели, где еще недавно бурлили джунгли и бегали шакалы.

Хавели лишь тени себя прежних, и мы, вечные жители города, скорбим. Разрушены сады, разрушен дом Мирзы Галиба, где он писал стихи на урду и персидском языке. Нет и следа от рельс, по которым в чистом воздухе трамвай вез Гаури в школу. В те времена в городе царила мягкая персидская атмосфера, похожая на утонченную кухню. Потом город стал пенджабским, напоминает чесночный соус.

Улицы гудят беспощадно, разрывая голову. Те, кто еще остался в убогих комнатах над лавками, не слышат собственного голоса.

– Раньше моя семья жила в Чандни Чоук, – кричит Чандина, – но я без понятия, где этот дом.

– Правда? Расскажи об этом, я хочу больше знать о тебе, о твоей семье.

– У нас был дедушка, Пападжи, и у него две жены. Я отношусь к потомкам его второй жены, которая онемела в детстве от страха. Но вообще, говорят, Пападжи не проводил различий между женщинами и их детьми.

В голубых линзах Чандины отражается караван человечества.

Вахид из Трилокпери

Беспокойный и беспощадный Дели. Не