Дочка,

Запомни, ты всегда была радостью для матери. Ты ведь мой четвёртый ребёнок. Я никому не рассказывала, но на самом деле ты – мой пятый ребёнок. Был ещё один перед тобой, но он не выжил. Твоя тётя принимала эти роды, она сказала, что родился мальчик, но он не плакал. Он даже не открыл глаз. Родился мёртвым. Тётя сказала, что наймёт людей, чтобы похоронить ребёнка, но я отказалась. Твоего отца тогда опять не было дома. Я четыре дня лежала в комнате с мёртвым ребёнком. Была зима. По ночам на бумажных дверях были видны тени падающего снега. На пятый день я встала, положила мёртвого ребёнка в горшок, отнесла его в горы и там похоронила. Яму в промёрзшей земле рыл не твой отец, а другой человек. Так что у тебя могло бы быть три старших брата. После того случая я рожала тебя одна, без помощи тёти. Спросишь, что произошло? Нет… ничего. Мы не поссорились. Наоборот, тётя даже обиделась, когда я сказала, что буду сама рожать. Я только сейчас об этом говорю, но тогда страх родить мёртвого ребёнка был больше, чем страх рожать одной. Я хотела рожать без лишних глаз. Думала, что если опять родится мёртвый ребёнок, то не буду просить того человека, похороню в одиночку, а потом и сама не вернусь. Когда начались схватки, я ничего не сказала твоей тёте, сама нагрела воды, занесла в комнату и посадила тогда ещё маленькую твою старшую сестру у изголовья. Мне было так страшно, что что-то случится с ребёнком, что я даже не кричала. Но на свет появилась ты. Ты была тёплой и шевелилась. Не успев обтереть, я легонько шлёпнула тебя, и ты закричала. Глядя на тебя, заулыбалась и твоя старшая сестра. «Лялечка». Она потёрла ладонью твою мягкую щёчку. Опьянённая тем, что ты жива, я даже не чувствовала боли. Только потом увидела, что весь мой язык был в крови. Так ты родилась. Ты стала моим утешением, когда мне было очень страшно.

И ещё, дочка!

Для тебя я смогла сделать всё, что матери делают для своих детей. У меня было много молока, и я кормила тебя больше восьми месяцев. Из всех детей ты была первой, кого я повела в детский сад. Когда ты пошла, я купила тебе не резиновые калоши, а ботиночки. Ещё я сама сделала именную табличку, когда ты поступала в начальную школу. Твоё имя было первым словом, которое я сама написала. Не представляешь, сколько я перед этим тренировалась. Я прикрепила тебе табличку, дала платочек, на котором тоже написала твоё имя, и сама повела тебя в школу на линейку. Спросишь, что тут особенного? Для меня это было особенным. Потому что когда твой старший брат первый раз шёл в школу, я не пошла с ним. Я боялась, вдруг нужно будет что-то писать, поэтому, придумав отговорку, отправила его с тётей. Как сейчас слышу недовольный голос твоего брата, он жаловался, что все дети пришли с мамами и только он – с тётей. Когда шёл в школу второй брат, я отправила его за руку со старшим. И сестру тоже отправила с братом. И только ради тебя я ездила в посёлок купить ранец и платье с рюшами. Я была счастлива, что могу это сделать. Я даже попросила того своего друга смастерить тебе невысокий столик, хотя ты не понимала, что в этом особенного. У твоей сестры не было письменного стола. Она до сих пор жалуется, что у неё теперь широкие плечи из-за того, что ей приходилось делать уроки, лёжа на животе. Для матери было большой радостью смотреть, как ты сидишь за этим столиком, занимаешься, читаешь. Когда ты готовилась к вступительным экзаменам, я готовила тебе еду и давала с собой. Я ждала, пока у тебя закончатся вечерние самостоятельные занятия, и забирала тебя из школы. Но и ты воздавала мне сполна за мои старания. Ты училась лучше всех в посёлке. Когда ты поступила в престижный университет в Сеуле, причём на фармацевтическое отделение, в твоей школе повесили поздравительный плакат. Когда меня поздравляли – «Какая умная у вас дочка!» – моя улыбка, наверное, расплывалась до ушей. Ты не представляешь, как приятно было осознавать, что я – твоя мать. Если ты не сделал для своего ребёнка всё, что должен был, такой гордости не испытываешь. Вроде свой ребёнок, надо гордиться, а наоборот – ощущаешь себя виноватой. Ты избавила меня от такого чувства. Даже когда ты поступила в университет и начала ходить на демонстрации, я не вмешивалась, хотя брата твоего ругала в своё время. Даже когда ты участвовала в голодовке в костёле на Мёндоне, я не приходила к тебе. И когда твоё лицо было усыпано прыщами, возможно, от слезоточивого порошка, я не трогала тебя. Я не знала точно, в чём дело, но считала, что, раз ты так поступаешь, значит, на то есть основания. Когда вы с друзьями гурьбой приехали к нам в дом и устроили вечернюю школу, я готовила вам еду. Даже когда твоя тётя говорила, что, если я не вмешаюсь, ты можешь податься в «красные», я оставляла тебе свободу говорить и делать то, что ты хочешь. С твоими братьями было совсем по-другому. Я их наставляла и отчитывала. Когда твой средний брат получил по спине дубинкой от солдата спецназа, я, грея ему спину горячей солью, даже грозилась, что умру, если так будет продолжаться. Конечно, я переживала, что твой брат будет считать, будто твоя мать ничего не понимает в жизни. Тогда вся молодёжь ходила на эти митинги, но я, как могла, отговаривала его. С тобой всё было по-другому. Я не знала, за что ты борешься, но не удерживала тебя. Когда ты была студенткой, я как-то в июне вместе с тобой даже вышла на похоронное шествие к мэрии Сеула. В то время я жила в Сеуле после рождения одного из твоих племянников.

Скажешь, у меня хорошая память? Действительно.

Тут дело не в памяти, просто тот день невозможно забыть. Таким он был для меня. Ты встала рано утром, но, собираясь уйти из дома, увидела меня и спросила: «Мама, пойдёшь со мной?»

– Куда?

– В университет брата!

– Зачем тебе в чужой университет?

– Там будут похороны.

– Тем более… А мне зачем туда идти?

Ты задумчиво посмотрела на меня, потом собралась и ушла, но тут же вернулась обратно. Ты взяла у меня из рук пелёнку внука, которую я складывала.

– Мама, пойдём со мно-ой!

– Скоро надо завтракать. Мне ещё надо сварить суп для