Когда часы показали десять, Эльвира поняла, что Антон непридет. С досадой посмотрела на кусок пирога, лежавший на белой салфетке ипахнувший печеным яблоком, корицей и ванилью, и вдруг приняла решение. Давноследовало приручить Таньку Любашину – она отравляла существование всему дому,драной кошкой проскальзывала на общую кухню, вытаскивала из холодильникакастрюльку с жалким жидким супом, быстро подогревала и уходила есть к себе вкомнату, не говоря ни слова присутствующим. Ребенок, слава богу, был у неетихим и никому не мешал.

Поколебавшись немного, не оставить ли кусок пирога детям,Эльвира в конце концов решила, что завтра испечет для них новый, а одного кускана четверых все равно не хватит. Тем более нельзя было упустить такой поводрассмотреть, как живет Танька и на кого же похожа ее грудная дочь –поговаривали, что на директора музыкального театра, которого Эльвира Леонованеплохо знала.

Прижимая к себе тарелочку, Эльвира спустилась на первыйэтаж, подошла к крайней двери и прислушалась. За дверью разговаривали.Некоторое время она стояла с тарелкой в руках, затем не выдержала и постучала.

Танькин голос сразу утих. Затем за дверью прошлепали шаги, иЛюбашина подозрительно спросила:

– Чего? Кто там еще?

– Это я, Эльвира. Открой, Тань!

Любашина открыла, но Эльвиру внутрь и не подумала пустить, апротиснулась в дверь и остановилась перед ней. Исхудавшая, с чуть косымиглазами, она вызывающе смотрела на Шестакову снизу вверх. Истрепанная мятаярубашка на Таньке была надета задом наперед, и ткань обрисовывала выпуклыесоски на маленькой груди. Синие трико пузырились на коленях, и Эльвира сбрезгливостью подумала, что соседка всегда проявляла поразительнуюбезалаберность в одежде.

– Чего тебе? – хрипло спросила Любашина, тревожнопоглядывая на дверь, за которой спал ребенок, и по привычке кусая нижнюю губу.

– Таня, я тебе пирог принесла. Угощайся.

И протянула блюдце с пирогом. Танька не раздумывала нисекунды:

– Лучше детей своих накорми! Я в твоих подачках ненуждаюсь.

– Точно! – не сдержалась Эльвира. – Все, чтотебе надо, ты сама возьмешь!

Танька прищурилась, хотела что-то сказать, но тут в комнатезахныкал младенец, и она повернулась к Эльвире бесстыже обнаженной тощейспиной, на которой сиротски болтались незастегнутые полы рубашки, и закрыладверь перед ее носом.

Шестакова постояла, дожидаясь, не откроют ли снова. Натарелке у нее лежал кусок пирога, но Эльвира ощущала себя так, будто самапришла за милостыней. «А милостыни-то и не дали!» Она усмехнулась одним ртом, ив глазах ее не было ни веселья, ни даже насмешки.

Коридор на первом этаже вдруг показался ей длинным,невероятно длинным, а загустевшая темнота, едва разбавленная слабым светомлампочки, бесконечной. Аромат пирога словно растворился в запахе пыльногокоридора, деревянных стен, сквозняка, обтекающего голые ноги, несущего с собойвыстуживающий холод зимней ночи. На тарелке лежал не пирог, а муляж – увядший,съежившийся, и во взгляде Эльвиры мелькнуло слабое удивление: о чем она думала,когда несла свое подношение Татьяне? Кто согласился бы взять эти объедки? Даже«драная кошка» отказалась от них…

Она увидела себя со стороны: красивая белокурая женщина,похоронившая мужа, оставшаяся с четырьмя детьми, которых она родила не столькопотому, что дети приносили ей счастье, сколько потому, что это оказалосьнеожиданно легко… Роза как-то бросила в упрек, что она рожает как кошка, –это было почти правдой, и оттого Эльвира разозлилась, стала доказывать, чтороды давались ей тяжело, завелась и в очередной раз поскандалила с сестрой. Этобыло неумно. Выяснять отношения с Розой было то же самое, что скандалить снепослушным ребенком. К тому же Эльвира всегда могла подчинить ее своей воле, иэтим все их споры и заканчивались: поначалу Роза сопротивлялась, могла изахныкать, но после сдавалась, полностью признав правоту Эльвиры. ИногдаЭльвира думала, что сестра не способна принять никакое самостоятельное решениеи мужчин выбирает неправильных именно затем, чтобы не связывать себя браком идо конца жизни полагаться на сестру, верность решений которой уже проверенавременем.

Белокурая женщина с детьми и взбалмошной сестрой… Она уженачинает стареть, а время идет, утекает, сквозняк уносит его с собой и хоронитпод белым саваном. Она стоит одна: белая маленькая фигурка в большом доме, гдене слышно детей – они уже уснули, и не видно взрослых – они прячутся задверьми. Дети будут расти, превратятся во взрослых, и голоса их умолкнут, когдаони разъедутся один за другим… А она останется одна – без детей, без мужчины, слегковесной сестрой, живущей так, словно она пятый ребенок на Эльвириных руках.Старость превратит ее лицо в кусок сморщенного пирога, и у нее не будет дажезащиты от зеркала, хотя зеркало можно закрыть, но чем закрыть лицо, котороехуже, чем отражение? Лицо, повторяющее твои черты?

Эльвира молча отошла от двери соседки, поднялась по лестниценаверх, проверила спящих детей, оставив ненужный пирог на холодном подоконнике.Взглянула на часы – половина одиннадцатого. За прошедшие полчаса она словнопрожила полтора десятка лет своей жизни, и в голову ей со всей очевиднойбеспощадностью пришла мысль о том, что она упустила время, драгоценное время,пока играла с Розой в благородство и не говорила ни слова об Антоше Соколове.«Больше года. Больше года. Больше года».

Она повторяла про себя эти слова, пока шла к комнате сестры.Войдя, повернулась к Розе, читавшей на диване, и та, увидев ее лицо, отложилакнигу и начала подниматься.

– Я хочу поговорить с тобой об Антоне, – оченьтихо сказала Эльвира. – Сядь. Разговор будет долгий…

* * *

– А через три дня после этого незначительногопроисшествия Татьяна покончила с собой, – закончила Шестакова, тяжеловздохнув. – И я долгое время потом вспоминала, как она вышла мненавстречу, вся ощетинившаяся, несчастная, в каких-то изодранных трико, висевшихна коленках, и в этой дурацкой рубашке, надетой шиворот-навыворот. Я слишкомлегко тогда сдалась! Можно было поговорить с ней, попробовать достучаться до ееожесточенного сердца… Увы, я этого не сделала. Мне хватало своих забот. А детибыли слишком маленькими, чтобы что-то понимать.

– Я понимала, – проговорила Эля, ни на кого неглядя, вертя связку дверных ключей, которую Макар часто видел у нее вруках. – Я понимала, что она меня любит. И я тоже ее любила.

После ужина все постепенно разошлись. Эльвира Леоновна,сославшись на приступ начавшейся мигрени, попрощалась с Макаром первой иудалилась, нежно придерживаемая под локоть Эдуардом. За ними, немного выждавдля приличия, ушла Лариса, безразлично улыбнувшись Илюшину на прощание. Эля,как показалось Макару, хотела что-то ему сказать, но бросила взгляд на Леонида,расправлявшегося с остатками холодной куриной ноги, и передумала – вытерлаполотенцем посуду, расставила по местам и незаметно ускользнула – так тихо,словно ее и не было в комнате и никто не повышал голос на Ларису, не вспоминало несчастной самоубийце Татьяне Любашиной.