Я выругался, и мы помчались. Повернув, тропа привела нас кчерной дороге. Здесь был длинный прямой участок; глянув назад, я увидел, чтополыхает уже весь склон, только шрамом прорезает его опускающаяся вниз колея.Тогда-то я и заметил всадника. Он был где-то на половине склона, а мчался какна дерби в Кентукки. Боже! Какой у него конь! И в какой Тени отыскал он такого?

Я натянул поводья, сперва слабо, потом сильнее, и мы сталиостанавливаться в нескольких сотнях футов от черной дороги. Я видел, чтовпереди это расстояние сужается футов до тридцати-сорока. Я умудрился завестилошадей в эту узкую полосу, едва мы до нее доехали, и кони дрожа встали. Япередал поводья Ганелону, извлек из ножен Грейсвандир и спрыгнул на землю.

Почему бы и нет? Место было ровным и чистым, а может быть,черная пустошь рядом с цветущей по ее обочине жизнью пробуждала во мненизменную симпатию.

— Что теперь? — спросил Ганелон.

— Больше нам его уже нечем удивить, — сказаля. — Если он пробьется через огонь, то будет здесь через несколько минут.Бежать дальше не имеет смысла.

Ганелон намотал поводья на оглоблю и потянулся за клинком.

— Нет, — сказал я. — Ты тут бесполезен. Вотчто, отъезжай, встань неподалеку и жди. Если все закончится благополучно дляменя — поедем дальше. Если же нет — немедленно сдавайся Бенедикту. Ему нужен лишья, и только он может вернуть тебя в Авалон. Он сделает это. И ты хотя бывернешься домой.

Ганелон заколебался.

— Ступай, — повторил я, — да поживее!

Он посмотрел на землю, отвязал поводья и взглянул на меня.

— Желаю удачи, — сказал он и тронул лошадей.

Я сошел с колеи, выбрал место у низкой поросли и стал ждатьс Грейсвандиром в руке. Посмотрел на черную дорогу, затем снова на колею.

Вскоре, окутанный огнем и дымом, из пламени появился нашпреследователь. Вокруг трещали и падали ветви. Конечно же, это был Бенедикт,лицо его было чем-то обмотано, обрубком правой руки он защищал глаза — словнопризрак, бежавший из ада. В облаке искр и пепла он вырвался на прогалину иприпустил вниз по колее.

Вскоре я мог уже слышать стук копыт. Из благородстваследовало бы вложить клинок в ножны… Но решись я на это — не знаю, удалось либы мне извлечь его оттуда снова.

А потом я задумался о том, как Бенедикт носит клинок и каковон. Прямой? Изогнутый? Длинный? Короткий? Брат дрался любым оружием с равнойловкостью. Он-то и научил меня фехтовать.

Вложить Грейсвандир в ножны было бы и благородно, и мудро.Бенедикт, быть может, захочет поговорить, а так я сам нарываюсь нанеприятности. Но конская поступь становилась все громче, и я понял, что боюсьрешиться на это.

Прежде чем он показался, я успел вытереть ладонь. Должнобыть, он увидел меня только сейчас и направился прямо ко мне, попридержав коня,но останавливаться явно не собирался.

Это была какая-то мистика. Как еще назвать происходившее, незнаю. Бенедикт приближался, а мой ум опережал время, словно у меня былавечность, чтобы поразмыслить при приближении этого человека, бывшего моимбратом. Одежда его была в грязи, лицо испачкано, обрубок правой руки дернулся вкаком-то жесте. Он ехал на громадном полосатом черно-красном звере с буйнойрыжей гривой и хвостом. Но это была все-таки лошадь — глаза ее закатывались,вокруг рта была пена, она с трудом дышала.

Я увидел, что клинок у Бенедикта за спиной, а рукоять торчитнад правым плечом. Все еще замедляя шаг, не отводя от меня глаз, он съехал сдороги, забирая слегка налево; бросив поводья, он правил коленями. Левая рукавзметнулась, словно в приветствии: занеся ее над головой, он выхватил рукоятьмеча. Клинок вышел из ножен без звука, описав над ним прекрасную дугу, и замерв смертельной готовности, похожий на крыло из тусклой стали с блестящимволоском лезвия. Бенедикт выглядел величественно, великолепие это страннотрогало меня. Клинок был длинным, изогнутым, мне уже приходилось видеть, как онорудует им. Только тогда мы вместе отражали общего врага, которого я уженачинал считать непобедимым. В ту ночь Бенедикт доказал обратное. А теперь этотклинок был обращен против меня, и чувство собственной смертности стиснуло мое нутро,как никогда прежде. Словно с мира содрали какую-то пелену, и я вдруг ощутилприближение самой смерти.

Прошло мгновение. Я отступил в рощу и встал так, чтобывоспользоваться зарослями. Зашел туда футов на двенадцать и шагнул на два шагавлево. В последний момент конь моего брата попятился, фыркнул и заржал,раздувая влажные ноздри. Разрывая копытами дерн, он повернул. Рука Бенедиктадвинулась почти незаметно, как язык жабы, и клинок его рубанул деревце дюйма втри толщиной. Оно постояло, а потом медленно рухнуло.

Сапоги грохнули о землю, Бенедикт двинулся прямо на меня.Для этого мне и нужна была роща — здесь длинному клинку будут мешать и деревья,и заросли.

Но, приближаясь, он помахивал клинком в обе стороны почтинепринужденно, и деревца за ним падали. Если бы в нем не было этого адскогоумения! Если бы это не был Бенедикт!

— Бенедикт, — сказал я нормальным голосом, —она уже взрослая и может решать кое-что сама.

Но он словно бы и не слышал. Просто шел вперед, помахиваягигантским клинком. В воздухе тот словно звенел, потом слышалось мягкое «тюк»,когда лезвие рассекало ствол, почти не замедляя движения.

Я поднял Грейсвандир на уровень груди.

— Бенедикт, не подходи, — заявил я, — битьсяс тобой я не хочу.

Он поднял клинок для атаки и выдохнул одно слово:

— Убийца!

Рука его дернулась, и мой клинок был просто отведен всторону. Я парировал последовавший выпад; он вновь смел в сторону мойконтрвыпад и навалился на меня.

На этот раз я и не пытался контратаковать — я простоотбивался, отступал и наконец встал за деревце.

— Не понимаю! — выкрикнул я, отбивая скользнувшийвдоль ствола клинок, едва не пронзивший меня. — Я давно не убивал никого,по крайней мере в Авалоне.

Вновь «тюк», и на меня повалилось дерево. Я шагнул в сторонуи, защищаясь, опять стал отступать.

— Убийца, — повторил он.

— Не знаю, о чем ты, Бенедикт!

— Лжец!

Тогда я уперся. Проклятие! Бессмысленно умирать по ошибке. Яконтратаковал — быстро, как только мог, — выискивая слабое место. Таких небыло.

— По крайней мере объясни, в чем дело, — крикнуля. — Пожалуйста!