– Ну да, в морду, – громко повторила Эсфирь глуховатомустаричку. – Директор гимназии сказал: „С таким поведением, Литвинова, я нестану вас держать ни за какие жидовские серебреники“. Я и влепила ему в морду.А вы бы как поступили на моем месте?

– Да, в самом деле, выхода не было, – призналДолгорукой и заинтересованно спросил. – Ну, а он что?

– А ничего. Выгнал с волчьим билетом, доучивалась дома.

Эсфирь сидела между князем и Эрастом Петровичем, успевая иотдавать должное знаменитым рассыпчатым блинам, и оживленно болтать смосковским властедержателем.

Собственно, в беседе участвовали только двое – егосиятельство и экстравагантная гостья. Все прочие, находившиеся в зонеслышимости, не раскрывали рта, а несчастный статский советник и вовсе окаменел.

Женская чувственность, рабочий вопрос, вредность нижнегобелья, черта оседлости – вот лишь некоторые из тем, которые успела затронутьмадемуазель Литвинова за три первые смены блюд. Когда она отлучилась, непреминув сообщить, куда именно отправляется, Владимир Андреевич в полномвосторге прошептал Фандорину: „Elle est ravissante, votre elue“[2].Но и Эсфирь, в свою очередь, обернувшись к Эрасту Петровичу, отозвалась о князеодобрительно:

– Милый старичок. И что его наши так ругают?

На шестой перемене блинов, когда после севрюжки, стерляжьегопаштета и икорок внесли фрукты, меды и варенья, в дальнем конце банкетной залыпоявился дежурный адъютант. Позвякивая аксельбантами, он на цыпочках побежалчерез все длинное помещение, и пробежка не осталась незамеченной. По отчаянномулицу офицера было видно, что стряслось нечто из ряда вон выходящее. Гостизаоборачивались, провожая гонца взглядами, и лишь генерал-губернатор пребывал вневедении, шепча что-то на ухо Эсфири Авессаломовне.

– Щекотно, – сказала она, отодвигаясь от его пушистыхкрашеных усов, и с любопытством уставилась на адъютанта.

– Ваше сиятельство, чрезвычайное происшествие, –тяжело дыша, доложил капитан.

Он старался говорить тихо, но в наступившей тишине словаразносились далеко.

– А? Что такое? – спросил еще недоулыбавшийсяДолгорукой. – Какое такое происшествие?

– Только что сообщили. На Николаевском вокзалесовершено нападение на исправляющего должность начальника Губернскогожандармского управления Сверчинского. Полковник убит. Его адъютант ранен. Естьи другие жертвы. Нападавшие скрылись. Движение поездов на Петербургостановлено.

Ночью он спал только два часа. Дело было не в клопах, не вдухоте и даже не в пульсирующей боли – подобные мелочи не заслуживали внимания.Имелась проблема куда более насущная.

Грин лежал, закинув руки за голову, и сосредоточенно думал.Рядом на полу тесной каморки спали Емеля и Снегирь. Первый беспокойноворочался, очевидно, одолеваемый кровососами. Второй тоненько вскрикивал восне. Удивительно, что вообще уснул после вчерашнего.

Неожиданный исход сотрудничества с Козырем потребовалбыстрых действий. Первым делом Грин привел в чувство истерически всхлипывающуюЖюли, для чего пришлось легонько побить ее по щекам. Трястись после этого онаперестала и выполняла всё, что он ей говорил, только избегала смотреть нанеподвижное тело и светлую лужу от вина, которая темнела на глазах,разбавляемая кровью.

Затем наскоро перемотал свои раны. Трудней всего было сухом, поэтому просто прикрыл его платком и потуже натянул приказчичью ватнуюфуражку. Жюли принесла кувшин воды – смыть кровь с лица и рук.

Теперь можно было уходить.

Поставив Жюли сторожить у саней, Грин перетащил мешки изномера. Как прежде, по два за раз, не вышло – не следовало тревожить раненоезапястье больше нужного.

Куда везти деньги, он стал думать, только когда благополучноотъехали от „Индии“.

На место сбора, в будку виндавского обходчика, опасно. Местоголое, кто-нибудь увидит, как затаскивают мешки, заподозрит, что краденый товариз грузового состава.

В другую гостиницу? С мешками в номер не пустят, а отдаватьих на сохранение рискованно.

Выход нашла Жюли. Вроде бы сидела молча, нахохленная в своеммещанском платке, ни о чем не спрашивала, думать не мешала. И вдруг говорит:

– А на Николаевский. У меня багаж в камере хранения.Чемоданы заберу, вместо них мешки оставлю. Там порядки строгие, шарить никто нестанет. И полиции в голову не придет, что деньги прямо у них под носом.

– Мне там нельзя, – объяснил Грин. – Приметы.

– Тебе и не нужно. Скажу, что я горничная, забарыниными чемоданами. У меня квитанция. А в мешках, скажу, господские книжки.Какое кому дело. Ты – кучер, в санях останешься, на вокзал не пойдешь. Яносильщиков приведу.

Слышать, как она называет на „ты“, было странно и неловко.Но идея про камеру хранения была правильная.

С вокзала поехали в гостиницу „Китеж“ близ Красных Ворот,хоть и не первого разряда, но зато с телефоном у стойки, что сейчас имелоособенную важность.

Грин протелефонировал связной. Спросил:

– Что они?

Игла дрожащим от волнения голосом ответила:

– Это вы? Слава Богу! С вами все хорошо? Товар у вас?

– Да. Что остальные?

– Все здоровы, только Арсений заболел. Пришлосьоставить.

– Лечат? – нахмурился он.

– Нет, поздно. – Голос снова дрогнул.

– Пошлите за моими на Виндавский. Пусть в гостиницу„Китеж“. Начало Басманной. И вы сюда. Номер семнадцать. Возьмите спирт, иголку,суровые нитки.

Игла приехала быстро. Коротко кивнула Жюли, едва на неевзглянув, хотя видела впервые. Посмотрела на замотанную голову Грина, назаклеенную бровь, сухо спросила:

– Вы тяжело ранены?

– Нет. Принесли?

Она поставила на стол маленький саквояж.

– Здесь спирт, иголка и нитки, как вы просили. И ещемарля, вата, бинт, пластырь. Я училась на курсах милосердных сестер. Толькопокажите, я всё сделаю.

– Это хорошо. Бок могу сам. Бровь, ухо и руку неудобно.И пластырь правильно. Ребро сломано, стянуть.

Он разделся до пояса, и Жюли жалобно охнула, увидев синяки имокрую от крови повязку.