— В открытый космос выходил только Корн?

— Да. И если бы он внес после этого на борт какую-нибудьинфекцию, радиацию или что-нибудь еще в этом роде — это немедленно было бывыявлено с помощью телеметрии…

— Ну и…

— Это не имеет совершенно никакого значения! — раздраженнооборвал я свой рассказ. — Сейчас для меня важно только то, что происходитздесь, сейчас! Прошлой ночью они убили мальчика, Ричард! Это просто ужасно!Ужасно!.. Увидеть собственными глазами, как его голова… взорвалась!.. В одномгновение разлетелась на кусочки как электрическая лампа… Как будто кто-топроник ему туда внутрь и одним движением разметал его мозг на десятки метроввокруг!…

— Ну, давай, успокаивайся и поскорее заканчивай свойрассказ. — снова подбодрил меня Ричард.

— Заканчивай!.. — горько усмехнулся я. — Что же можнодобавить к этому еще?!…

Мы подошли к планете и вышли на ее орбиту. Расчетный радиусорбиты был семьдесят шесть миль. По программе полета нам предстояло побыватьеще на трех предварительно рассчитанных орбитах, причем радиус уже следующей,второй орбиты, был на порядок больше первой. Мы побывали на всех четырех иимели возможность рассмотреть планету со всех необходимых точек и ракурсов.Было сделано более шестисот снимков и отснято невероятное количествокинопленки.

Очень большая часть планеты была постоянно затянутаметановыми, аммиачными и пылевыми облаками. Планета вообще была очень похожа наГранд Каньон в очень сильную ветреную погоду. Судя по показаниям приборов,которые снял Кори, скорость ветра в некоторых местах достигала шестисот миль вчас у поверхности, а некоторые наши телеметрические зонды, которые мы посылаливниз, подчас просто не выдерживали столь необычных атмосферных условий. В концеконцов нам не удалось обнаружить никаких признаков жизни — ни животной, нирастительной. Спектроскопы зарегистрировали лишь наличие некоторых минералов,могущих иметь промышленное применение. Такова была Венера. Ничего. Совершенноничего — но это, странным образом, почему-то и пугало меня больше всего. Отэтого я находился в очень странном, постоянном и очень сильном напряжении. Там,в глубоком космосе, я почему-то чувствовал себя как загнанный и обложенный совсех сторон зверь. Очень необычное, ни на что не похожее и крайне неприятноечувств о… Я понимаю, что то, что я говорю, звучит, может быть, очень ненаучнои, возможно, даже истерично, но я пребывал в этом состоянии крайнего напряженияи почти животного страха до тех пор, пока мы не сошли с орбиты Венеры и ненаправились, наконец, к Земле. Думаю, что если бы это произошло немного позже,я бы сошел с ума и перерезал бы себе глотку или выкинул бы еще что-нибудьпохуже… Венера произвела на меня просто страшное впечатление. Сравнивать ее слуной не имеет совершенно никакого смысла. Луна — совсем другое дело. Она, еслиможно так выразиться, безлюдна и стерильна. На Венере же мы увидели мир,совершенно не похожий ни на что, виденное человеком прежде. Хорошо еще, ядумаю, что видели мы не все благодаря тому, что большая часть ее поверхностипостоянно была скрыта облаками и туманами. Но то, что видеть нам, все-таки,удавалось, вызывало у меня очень сильную ассоциацию с человеческим черепом,вычищенным и отполированным. Почему — не знаю.

По пути на Землю мы узнали о том, что Сенат вынеспостановление о сокращении финансирования космических программ вдвое. Корипрокомментировал эту новость чем-то вроде того, что «похоже, Арти, нам с тобойснова придется заняться метеорологическими спутниками». Но я был почти радэтому. По крайней мере, думал я тогда, я, скорее всего, уже никогда больше небуду послан на эту страшную планету. Несмотря на спавшее немного напряжение,меня, тем не менее, одолевало какое-то очень нехорошее и очень сильное предчувствие.Как выяснилось позже, оно не обмануло меня.

На двенадцатый день нашего возвращения на Землю Кори умер.Да и сам я был в состоянии, недалеком о смерти, но, все же, отчаянно боролся зажизнь. Вообще, все наши несчастья начались именно по пути домой. Они былипохожи на грязный снежный ком, растущий прямо на глазах. А ведь мы пробыли вкосмосе в общей сложности больше месяца, побывали там, где до нас не было ниединой живой души и уже возвращались домой… И все это заканчивалось такбесславно только потому, что один парень в центре управления полетом слишкомторопился устроить себе перерыв, чтобы попить кофе, и допустил из-за этого парунезначительных, казалось бы ошибок в расчетах по корректировке движения нашегокорабля, что едва не привело к нашей мгновенной гибели от чудовищной перегрузкии закончилось тяжелыми увечьями для нас обоих, от которых Кори вскорескончался, а я остался инвалидом на всю жизнь. Злая ирония судьбы, скажете вы?Пожалуй. Но настоящая причина здесь, я думаю, намного глубже…

Возвращение было очень трудным. Корабль был сильно выведениз строя. По словам пилота одного из вертолетов сопровождения, встречавших наспосле входа в плотные слои атмосферы, он выглядел как гигантский,фантасмагорически-уродливый и страшно изувеченный грудной младенец, мертвовисящий под парашютом как на пуповине. Сразу же после приземления я потерялсознание. Оно просто отключилось. Встречающей нас команде не пришлосьрасстилать специально приготовленной для нашего прибытия красной ковровойдорожки, предназначенной для придания событию пущей торжественности.

Очнулся я только через несколько дней в реанимации вПортленде. Открыв глаза, я долго не мог понять, где я нахожусь и почему нигдене видно встречающих нас улыбающихся лиц и красной ковровой дорожки, по котороймы должны были пройти, выйдя из спускаемого аппарата. Говорят, у меня оченьдолго и очень сильно шла кровь — ртом, носом и ушами, которую едва удалосьостановить…

— Возвращали меня к жизни постепенно, около двух лет вспециализированной клинике НАСА в Бетесде. Я получил медаль НАСА «За выдающиесязаслуги» и «За исключительное мужество», получил кучу денег и инвалидноекресло-каталку. Через год, как ты знаешь, я переехал сюда и очень люблю теперьнаблюдать со стороны за тем, как стартуют ракеты с находящейся здесь неподалекустартовой площадки.

— Я знаю, — сказал Ричард.

Несколько минут мы сидели в полной тишине. Вдруг оннеожиданно произнес:

— Покажи мне свои руки.

— Нет, — тут же ответил я, резко и даже грубо. — Я их никомуне показываю. Никому и никогда. Ты же знаешь, я уже говорил тебе.

— Прошло уже пять лет, Артур. Почему ты не хочешь показатьмне их сейчас? Ответь мне, хотя бы, почему?

— Я не знаю. Я не знаю! Все это очень непросто и мне самомутрудно во всем этом разобраться. Могу я в конце концов, быть просто не готовымк этому? Могу я быть просто не в состоянии объяснить, что к чему?! В концеконцов я просто имею право спокойно сидеть на собственной веранде собственногодома — уж это я знаю точно!