Я встал как вкопанный, посторонился, отойдя к какому-то мраморному склепу с кружевной лепниной. Было в этом шествии что-то надрывное, но и комичное, невообразимо печальное, но жизнеутверждающее, будто сейчас толпа остановится, образует круг, как обычно встают зрители на площадях, крышка гроба распахнется, выскочит из него Элен и со звонким «Алле оп!» сотворит какой-нибудь гимнастический трюк, который станет началом представления в самом сердце Вудлонского кладбища.

Но толпа шумно прошествовала мимо и затерялась где-то за поворотом аллеи.

Будто это я убил Элен Бюлов. Забавное чувство. В особенности забавно его ощущать после семнадцати лет отчаянного и неусыпного желания сделать это.

Я двинулся на звук, пока не остановился у большого спуска. Кладбище располагалось на холмах, дорожки то шли вверх, то спускались вниз, аккуратно засаженный вечнозеленым ковром мятлика, который не боится никаких морозов, парк волнился будто большое зеленое море, а по нему неспешно плыли, петляя меж голыми кустами, юркие лодочки — могильные плиты, пышные яхты — склепы, всюду выдавались вверх их мачты — кресты, а порой можно было встретить и фигуру сирены — ангела, плачущего над надгробием. Камень, аккуратный кирпич, фигурные вазы, истертые мраморные ступени, слева — большой пруд с темно-зеленой водой.

И все это вдруг быстро погрузилось в темноту — я не заметил, как вновь призадумался. Толпа внизу поредела, она состояла лишь из черных фигур. За работу взялись могильщики. Все буйство красок под гомон клаксонов уплыло обратно к воротам кладбища, оставляя ощущение, будто балаган был оплачен, а не являлся уличной импровизацией — данью величайшему художнику и поэту, каковой слыла Элен в своих циркаческих кругах.

Я бездумно спускался с холма вниз, ноги сами несли меня вперед. Уже стали слышны приглушенные голоса мирно беседующих, мимо прошел католический пастор, завершивший обряд погребения, — из перешептывания в толпе я понял, что Элен успела сделаться католичкой. Судя по ее первой фамилии — Капюрон, она была замужем за французом. Быть может, это и послужило причиной принятия веры.

— Господин Иноземцеф не присутствовал на похоронах, — проскрипел старческий голос по правую мою руку. Я посмотрел на произнесшую эти слова незнакомую старушку с клюкой, другая дама — чуть помоложе — ей ответила:

— Более того, он не соизволил спуститься в холл собственного дома, когда явилась толпа желающих проститься с мадам Габриелли.

«Мадам Габриелли?» — спросил я себя. Элен не знают под именем Бюлов. Ее называют как угодно, но не Элен Бюлов. Видно, все ее приключения в Европе остались в тайне. Она покрыла их множеством выдуманных или присвоенных фамилий. Например, Биреева… Я долго рылся в памяти тех лет, когда впервые и единожды бывал в Петербурге. В доме господина Михайлова, кажется, не раз эта фамилия была на слуху. Почтенные дамы продолжали беседу.

— Говорят, он оцепил дом своими монстрами, которые не позволяли разгуляться по его оранжерее, — сказала одна. — Не пустил газетчиков даже из «Таймс» и газеты Пулитцера.

— Разгуляешься, — хмыкнула другая. — По ней разгуливают хищники из зверинца покойной.

— Иноземцеф-младший тоже не явился. Наверное, он давно уехал. Я слышала, что Колумбийский университет лишился одного учителя.

Я поморщился: как и Фечер, эти дамы тоже произносили фамилию доктора на какой-то особый, американский лад, проглатывая окончание. Они еще обменялись парой сплетен, но вскоре поспешили удалиться.

Через четверть часа разошлись все. Только одна черноволосая фигура в шерстяном мужском пальто не по размеру, мешком сидящем на худых плечах, осталась подле двух совершенно одинаковых надгробий из молочно-белого мрамора. На одном, более старом, покрытом легким налетом мха, было написано: «Here Lies J. Inozemtsef 1861–1905». На другом, свеженьком, начищенном и утопающем в цветах только инициалы: E. C.-B. — и дата: 1868–1908.

— Теперь они вместе, — вздохнула фигура и обернулась. Это была Зои с потемневшим от слез лицом. Я сам того не понял, как подошел к ней. Наверное, не мог разобрать написанного на камнях, шел, шел и настиг ее. Встал позади в одном лишь шаге и в оцепенении замер.

Девушка вновь обернулась, на этот раз окатив меня недобрым взглядом из-под насупленных бровей. Отвернулась, еще больше кутаясь в свое объемное пальто.

— Теперь вы будете думать, что это я ее прикончила, — пробурчала она по-русски.

— Нет, я так не думаю, — поспешил я заверить. Я действительно так считал.

— Это чертово совпадение! Давид сказал, она пришла в сознание уже к утру. — Тон ее был таким, словно она и не оправдывалась даже, а была возмущена, мол, какого черта моя мать решила отдать богу душу именно сейчас! Наверняка она это сделала назло, дабы проучить! В назидание! Это своего рода материнская нотация, как и все родительские наставления, сделанная не вовремя!

Я не верил в гибель Элен. Такие люди просто так с жизнью не расстаются, они цепляются за нее всеми возможными средствами. А уж если учитывать средства мадам Бюлов, то она могла рассчитывать как минимум на бессмертие. Но мои соображения остались при мне, хотя я не отказал себе в удовольствии представить, как кто-нибудь очень настойчивый и упрямый, вдруг подвергнув сомнению смерть величайшей из авантюристок, вознамерится вскрыть ее могилу и провести эксгумацию, вроде той, что когда-то давно провел Иноземцев в Париже.

— Она покончила с собой. Вот глупая! — продолжала ворчать Зои, то ругаясь по-английски, то вновь переходя на русский. — Хотя нет, отчего глупая… Ей стало, видите ли, нестерпимо скучно жить. Да, наверное, так оно и есть… — Зои вздохнула и, присев у надгробного камня с именем Иноземцева, припала к нему виском. — Да, папенька? Единственное зло, способное погубить великую и неподражаемую нашу матушку, — скука. Тебя нет, и ей стало скучно.

Меня удивили этот жест, и этот тон, и этот вздох.

— Вы говорите так, словно месье доктор находится сейчас в этой могиле, — сказал я, но тотчас пожалел, ибо получилось как-то совершенно бестактно, ведь горе девушки выглядело таким обнаженным и искренним. А я будто и не скрывал того, что не верил ни единому ее слову, ни тому, что сейчас произошло, ни даже в эти две могилы не верил. По мне, они были совершенно пусты.

— Так оно и есть, — спустя какое-то время ответила девушка. Осталось неясным, отвечала ли она на мой вопрос, произнесенный вслух, или же моим потаенным мыслям. Я немного забеспокоился — может, я, как всегда, разговаривал сам с собой? Оглянулся даже. Но мир вокруг был по-прежнему черно-белым, ни Синего, ни Зеленого поблизости не было.

— Я говорю, так оно и есть. — И с этой многозначительно фразой она потянулась к облаку цветов, окутывающему могилу Элен, вырвала из венка несколько хилых, выращенных в теплице гортензий и уложила их на могилу отца. — Настоящий мой отец здесь. Вы же имели дело с демоном, завладевшим телом доктора Иноземцева. Надеюсь, только телом, не душой. Ибо тот, с кем вы говорили, кого видели и кто называет себя мистером Иноземцеф, — оборотень, вампир, вурдалак, бес, шайтан. Возможно, наш род проклят. Может, мой отец, потревожив когда-то африканского боуду, навлек на себя проклятие. Может, он привез проклятие из Туркестана. Понятия не имею… Я всегда жила с мыслью, что я внучка самого страшного на всю губернию монстра. И весьма гордилась этим. Меня не запугать бесами, я с ними на «ты».