— Я не стану убивать его! Я всего лишь гляну внутрь его черепной коробки. Ничего не трону.

Тут подключился третий голос — это был Иноземцев, говорил он чисто и без обычных хрипов и надрыва:

— Он не станет его убивать. Давид — хороший мальчик. Давид — умница.

Смех Давида. Вздох Элен.

— О как вы оба друг на друга похожи! Будто родные, будто один слепок другого. Нельзя просто так заглянуть в черепную коробку человека, не повредив ее. Это не игрушка, Давид.

— Я провел достаточно операций, чтобы совершить простой осмотр. Он необходим. Герши в помутнении. И не поддается лечению.

— Да не в помутнении он, просто поверил в сказку. Это скоро пройдет.

— Это длится семнадцать лет!

Голоса умолкли, снова зашелестела бумага, раздалось кряхтенье, а следом звук, напоминающий хлопанье крыльев, и вновь раскаркалась ворона.

— Печаль, ну-ка, уйди с моих записей, истоптал, непослушная птица. — Шуршание, хлопанье крыльев, а следом опять:

— Кар-кар!

Игла граммофона добралась до центра и с визгом прочертила по пластинке полосу.

— Черт, — процедила сквозь зубы Зои, подхватывая мембрану и укладывая ее на специальную подставку, на которой игла покоилась ранее.

Я молчал, Давид поддерживал Элен. Мадам Бюлов была недвижима и бледна как мертвец, под глаза легли темные круги. Я часто поглядывал на нее, все еще надеясь, что Элен и Зои разыгрывают спектакль или Зои воспользовалась каким-то безопасным снотворным. У доктора Иноземцева столько разнообразных препаратов. Но выглядела мадам неважно…

— Что скажешь, Герши? — спросила Зои. — На тебя целая охота идет, а! Ни за одним опоссумом так не гонялись, как за тобой. А ты, Дэйв, что молчишь? Не возникло желания сознаться?

Давид молчал. Зачем ему было сознаваться, ежели за него это сделал патефон. Да я и не держал обиды на докторов, снисходительно относясь к их исследовательской тяге.

— Тогда послушаем другую запись. — И Зои, спрятав первый эбонитовый диск в кожаный чехол, достала второй.

Сосредоточенно, закусив нижнюю губу, опустила на него иглу. Раздалось шипение. При первых же звуках, оглушивших ночую тишину, меня передернуло, и я ощутил волну презрения к самому себе. Разговор за ужином перед моим заточением был записан от самого начала до конца. Я видел, каким недоуменным взглядом смотрел на меня Давид, порой опуская глаза на Элен. Я не выдержал, отвел глаза; лицо пылало от стыда.

— Ну что, Эл, ты убил ее, она мертва. Того ты хотел? — сквозь зубы процедила Зои, бледная от ярости. — Будь любезен, получай. Дэйв, ты следующий! Клянусь памятью отца, я безжалостно прикончу француза, с живого сниму скальп, а эти пластинки предоставлю полиции.

Запись завершилась грохотом моего падения, и Зои поспешила запаковать свой аппарат. Она сделала это весьма поспешно, верно полагая, что я или Давид отнимем у нее компрометирующие материалы, подхватила ящик за ручку и, больше ни слова не добавив, протиснулась в щель меж полом и воротами, до сих пор открытыми.

Вновь помещение гаража озарили всполохи от фар, раздался звук зажигания. До предела отвела акселератор и, свистнув шинами, уехала. А мы так и остались сидеть на полу, глядя друг на друга глазами, полными недоумения.

Элен так и не пришла в себя.

Но Давид уверил меня, что с ней все будет в порядке, он все еще ощущал ее пульс. По каким-то особенным признакам он определил, что Зои воспользовалась одним из тех очень сильных снотворных, которые используют дрессировщики, чтобы остановить взволнованное животное: тигра, если тот неспокоен, слонов, когда во время выступления они начинают проявлять волнение. Он обещал, что через несколько часов мадам Бюлов придет в себя.

Во мне проснулись самая обыкновенная человеческая трусость и малодушие. Из гостиницы в Южном Хоустоне я съехал в тот же день. Мне не хотелось повстречать пытливого соседа Иноземцева. Кроме того, я понимал, что игры Зои с небезопасными дротиками вполне могут быть расценены как моя попытка убить Элен. Ведь Зои не преминет воспользоваться своими записями, а полиция, сопоставив их с неприятным ночным событием, тотчас арестует меня. Кроме того, я не имел желания расстаться со своим скальпом, а девушка, чтобы навести полицию и на брата, могла воспользоваться древней индейской традицией. В сущности, она это и обещала сделать — вскрыть мне череп, а указать на Давида. Она была готова на что угодно. Достаточно вспомнить, как метко она пустила дротик из духового ружья. Ну и семейка!

О смерти Элен я узнал через несколько дней из пресловутого «Нью-Йорк Вордс». Утренняя газета сообщала, что госпожа Элен Капюрон-Биреева (на этих строках я недоуменно приподнял брови, но фото принадлежало мадам Бюлов, чего не скажешь о фамилиях) — величайшая из артисток, престидижитатор, владелица одного из самых крупных зверинцев Америки и основательница театра иллюзий «Зои Габриелли», который с успехом затмевал славу знаменитого Буффало Билла, — отправится в свой последний путь сегодня в пять вечера. Процессия похорон состоится на кладбище Вудлон.

Я тотчас взял такси и отправился на окраину Нью-Йорка, в Бронкс, и был у ворот кладбища в три дня. Уже тогда пространство со стороны Джером-авеню было заполонено людьми. Но что за скоморохи прибыли провожать в последний путь Элен. Конечно же, под стать ей. Уличные балаганщики: белолицые мимы в полушубках поверх тельняшек, с беретом набекрень, верхом на одноколесном велосипеде, рассекающие по кругу и одновременно жонглирующие кеглями, красавицы-цыганки, укутанные в пестрые платки, плясали с бубнами и кастаньетами, с неведомо где взятыми живыми розами в спущенных по пояс длинных кудрях, убегающие в небеса фигуры на ходулях, музыканты с тамбуринами, флейтами, аккордеонами. День был солнечный, чуть пощипывал морозец, кладбищенский парк темным облаком заволакивал горизонт. Совсем не чувствовалось, что на дворе середина зимы — зима в Нью-Йорке не имела ничего общего с зимой в Гималаях.

Протиснувшись сквозь это цирковое столпотворение, я наконец смог разглядеть резные чугунные ворота и серокаменную стену круглого павильона. И тут мое сердце прожгло острое чувство дежавю. Я вспомнил кладбище Пер-Лашез в Париже, вспомнил, как мы с Иноземцевым хоронили бедолагу Ромэна. В мои мысли закрались подозрения, что сейчас происходит нечто похожее — фарс. Элен устроила этот небывалый фарс ради какой-то таинственной цели и сейчас, вероятно, наблюдала откуда-то со стороны, наслаждаясь процессией собственных похорон.

Я отправился прямо по аллее, не особенно понимая куда иду, — кладбище было огромным, со множеством развилок. Вскоре меня догнала толпа, в самом сердце коей ехал черный длинный экипаж, запряженный двойкой, а внутри гроб весь в цветах. Толпу замыкали фигляры на одноколесных велосипедах, беспрестанно жмущие на резиновые пищалки и играющие на своих музыкальных инструментах вразнобой. Под развеселую какофонию похоронная процессия проплыла мимо меня. Фокусники, циркачи шли вперемешку с простыми людьми, облаченными в просторные пальто с меховыми воротниками, мужчины в шляпах-хомбург — их носил весь Нью-Йорк, женщины в черных вуальках поверх широкополых, похожих на большие блюда шляп. Все жались друг к другу и кутались, испуская при разговоре облака пара. Яркое солнце нисколько их не грело.