– Вечером 3 апреля, через год послепервого лондонского убийства, вы умертвили девицу Андреичкину и надругались надее телом. Еще через день вашей жертвой стала малолетняя нищенка. Дальнейшиесобытия происходили очень быстро. Ижицынский «эксперимент» вызвал у вас приступвозбуждения, который вы разрядили, убив и выпотрошив самого Ижицына. Заодно умертвилии его ни в чем не повинную горничную. С этого момента вы отходите от своей«идеи», вы убиваете для того, чтобы замести след и уйти от кары. Когда выпоняли, что круг сжимается, вы решили, что удобнее всего будет свалить вину навашего друга и покровителя Захарова. Тем более что эксперт начал васподозревать – вероятно, сопоставил факты или же знал что-то такое, чего не знаюя. Во всяком случае в пятницу вечером Захаров писал письмо, адресованноеследствию, в котором намеревался вас разоблачить. Рвал, начинал заново, сноварвал. Ассистент Грумов рассказал, что Захаров заперся в кабинете еще вчетвертом часу, да так до вечера и промучился. Мешали вполне понятные, но вданном случае неприменимые установления чести, корпоративная этика, да и вконце концов, просто сострадание к обиженному судьбой товарищу. Вы унеслиписьмо и подобрали все обрывки. Но два маленьких клочка все-таки не заметили.На одном было написано: «более молчать», на другом: «бражения корпоративнойчести и сочувствие к старому тов». Смысл очевиден – Захаров писал, что не можетболее молчать и, оправдывая затянувшееся укрывательство убийцы, ссылался насоображения корпоративной чести и сочувствие к старому товарищу. Именно в тотмомент я окончательно уверился, что преступника следует искать среди бывшихсоучеников Захарова. Раз «сочувствие» – значит, среди тех, чья жизнь сложиласьнеудачно. Это исключало миллионера Бурылина. Оставались только трое –полубезумный Стенич, спившийся Розен и Соцкий, имя которого вновь и вновьвозникало в рассказах былых «садистов». Он якобы погиб, но это требовалосьпроверить.

– Эраст Петрович, а отчего вы такуверены, что лекарь этот, Захаров, убит? – спросила Ангелина.

– Оттого, что он исчез, хоть исчезать емубыло незачем, – ответил Эраст Петрович. – Захаров в убийствахнеповинен, да и укрывал он, по его разумению, не кровавого душегуба, а беглогоарестанта. Когда же понял, кого пригрел, – испугался. Держал у кроватизаряженный револьвер. Это он вас, Соцкий, боялся. После убийств в Гранатномпереулке вы вернулись на кладбище и увидели Тюльпанова, следящего за флигелем.Сторожевой пес на вас не залаял, он вас хорошо знает. Увлеченный наблюдениемТюльпанов вас не заметил. Вы поняли, что подозрение пало на эксперта, и решилиэтим воспользоваться. В предсмертном рапорте Тюльпанов сообщает, что в началеодиннадцатого Захаров вышел из кабинета, а потом из коридора донесся какой-тогрохот. Очевидно, убийство произошло именно тогда. Вы бесшумно проникли в дом иждали, когда Захаров зачем-нибудь выйдет в коридор. Неслучайно с пола исчезполовик – на нем должны были остаться следы крови, потому вы его и унесли.Покончив с Захаровым, вы тихонько выбрались наружу, напали на Тюльпанова сзади,смертельно его ранили и оставили истекать кровью. Полагаю, вы видели, как онподнялся, как шатаясь вышел за ворота и снова упал. Подойти и добить егопобоялись – знали, что он вооружен и еще знали, что полученные Тюльпановым ранысмертельны. Не теряя времени, вы оттащили тело Захарова и зарыли его накладбище. Я даже знаю, где именно: бросили в апрельский ров для неопознанныхтрупов и слегка закидали землей. Кстати, знаете, как вы себя выдали?

Соцкий встрепенулся, и застывшее, отрешенноевыражение лица сменилось прежним любопытством – но не более, чем на несколькомгновений. Затем невидимый занавес опустился вновь, стерев всякий след живыхчувств.

– Когда я разговаривал с вами вчераутром, вы сказали, что не спали до самого утра, что слышали выстрелы, а потом –стук двери и звук шагов. Из этого я должен был понять, что Захаров жив и скрылся.Я же понял совсем другое. Если сторож Пахоменко обладает таким острым слухом,что издали расслышал шаги, то как же он мог не услышать свистков очнувшегосяТюльпанова? Ответ напрашивался сам собой: в это время вас в сторожке не было.Вы были на достаточном отдалении от ворот – к примеру, в самом дальнем концекладбища, где как раз и расположен апрельский ров. Это раз. Захаров, если бы они был убийцей, не мог уйти через ворота, потому что там лежал раненыйТюльпанов, еще не пришедший в сознание. Преступник непременно добил бы его. Этодва. Таким образом я получил подтверждение того, что Захаров, который заведомоне мог быть лондонским маньяком, непричастен и к смерти Тюльпанова. Если приэтом он исчез – значит, убит. Если вы говорите неправду об обстоятельствах егоисчезновения, значит, вы к этому причастны. Помнил я и о том, что оба «идейных»убийства, проститутки Андреичкиной и нищенки, совершены в пределах пятнадцатиминут ходьбы от Божедомки – на это первым обратил внимание покойный Ижицын,правда, сделавший неверные выводы. Сопоставив эти факты с обрывками фраз изпропавшего письма, я почти уверился, что «старый товарищ», которому Захаровсочувствовал и которого не хотел выдавать, – это вы. По роду занятий выбыли причастны к эксгумированию трупов и многое знали о ходе расследования. Этораз. Вы присутствовали при «следственном эксперименте». Это два. Вы имелидоступ к могилам и рвам. Это три. Вы были знакомы и даже дружны с Тюльпановым.Это три. В списке свидетелей «эксперимента», составленном Тюльпановым передсмертью, вам дана следующая характеристика.

Эраст Петрович подошел к столу, взял листок ипрочел:

– «Пахоменко, кладбищенский сторож.Имени-отчества не знаю, рабочие зовут его „Пахом“. Возраст неопределенный:между тридцатью и пятьюдесятью. Рост выше среднего, телосложение плотное. Лицоокруглое, мягкое, усов и бороды не носит. Малороссийский выговор. Имел с нимнеоднократные беседы на самые разные темы. Слушал истории из его жизни (онбогомолец и многое повидал), рассказывал ему про себя. Он умен, наблюдателен,религиозен, добр. Оказал мне большую помощь в следствии. Пожалуй, единственныйиз всех, в невиновности которого не может быть и тени сомнения».

– Милый мальчик, – растроганнопроизнес обвиняемый, и от этих слов лицо коллежского советника дернулось, абесстрастный конвоир прошептал по-японски что-то резкое, свистящее.

Вздрогнула и Ангелина, с ужасом глядя насидящего.