я понял, когда мне Мурт сказал, что ты знал про Берни, что он девочка, – это даже хуже изменения прошлого. Это худшее, и я ничего такого больше не хочу. Все тайны, какие у тебя были, – эта женщина, то, что ты все знал про Берни, то, что ты мог даже, блин, мясником быть, – храни их себе дальше. Вот есть ты, я и Скок, едем Бог знает куда. Такие пироги, Бать. Прости”.

Скок толкает меня в плечо.

– Убери ты эту фигурку, Фрэнк. Загрузился опять, бормочешь себе под нос.

Тащимся еще сколько-то в тишине. Вокруг почти сплошь живые изгороди, солнце еще светит. Поток машин довольно чахлый. Вечер воскресенья на окольных дорогах Ирландии, ни хрена не происходит. Трактор ждет возможности выехать, Скок притормаживает, пропускает его перед нами. Теперь все, что не происходит, не происходит со скоростью двадцать миль в час. По крайней мере, поля отступили и открылось сверкающее синее море.

Не успеваю я затеряться в мыслях, Скок опять болтает – спрашивает, как, по-моему, в этом году пройдет луковое состязание. Никогда не дает мне чересчур задуматься.

– Твое оно будет, Скок. Стопроцентно твое.

Он бесспорный чемпион, лук убирает целыми ведрами. Кроме самого первого года ни разу не проигрывал. А все потому, что мы стырили несколько банок из фестивального шатра до того, как Скок начал. Скок весь первый ряд заплевал.

Кто-то, может, и в толк не возьмет, кому охота становиться чемпионом графства Карлоу по поеданию зеленого лука? Ну, никто – даже в Карлоу – с таким желанием не рождается, но никогда не знаешь, в чем окажешься талантлив. Если уж тебя все равно будут звать лукоедом, так чего б не стать в этом деле лучшим.

– Они, между прочим, в этом году приз дадут больше, чем раньше, – могут поэтому, не знаю, профессионалы подтянуться, – Скок говорит.

– Профессионалы-лукоеды?

– Есть ребята, которые только этим и заняты: у них железные желудки, они галлонами подсолнечное масло хлещут и червей едят. Или даже стекло. Кто-то из таких может заявиться.

– Сомневаюсь.

– Рад, что ты за меня, Фрэнк, и как только заполучу ту пачку бабла себе в лавин[93], сразу вручу ее тебе.

– Пинту выставишь – и ладно.

Умолкает на минуту. А затем достает из кармана склянку и протягивает мне.

– Этот тебе миссис Э-Би дала? – спрашиваю.

– Недешево досталось.

– Ты это купил?

– Ты слыхал, сколько женьшень стоит. Высший класс. От него аж мертвые клетки отрастают обратно.

Тут у меня вдруг возникает вопрос: почему он ни разу не просил меня полечить ему нос, раз для него это так важно? И тут он вываливает то, вокруг чего круги наматывал все это время. Порошок для носа он от миссис Э-Би не просто получил – он его купил. Гаденыш все наши деньги высадил на эту склянку. Мои тоже отдал. Вытянул конверт из моего рюкзака, пока я был с Розой на кузне. Не-бля-вероятно.

– Она тебя поджидала, – говорю. – Небось джонсоновская детская присыпка в корейском стиле.

– Оно уже помогает. Я тебе верну, с походом, как только из долгов вылезу.

Да ё-моё. Впервые в жизни привалило денег – и вот оно уже кверху брюхом. У нас, похоже, всего пара фунтов на руках. Дальше едем молча. Вдруг налетает зверская вонь силоса. Надеюсь, Скоку в нос это говно шибает хорошенько. Смотрю на него – хоть бы хны. Вот же дубина. Чтоб как-то уравновесить эту блядскую несуразицу, пляж обязан оказаться лучшей тусой во вселенной.

Одинокой тропой идти

Если б открыла ты сердце свое

И впустила бы свет моей любви…[94]

Насчет хора ангелов небесных не знаю, но вот в этом варианте послежизни мне достался личный музыкальный автомат. Каждый такт музыки, что хоть раз залетал мне в уши, доступен мне – руку протяни, из всех возможных источников, со всех сторон. То вот только что Роджер Миллер, “Король дорог”, а то вдруг налетает Дуэйн Эдди, тащится сорок миль по дурной дороге[95].

У парней сейчас какой-то клятый хип-хоп орет в машине, но слышу я не только этот звук. Я ловлю стук сердец этих двоих и треньканье – нервы у Фрэнка в руках, стук-постукивает пальцами себе по коленке. Не в ритм никакой музыки из радио, выстукивает песенку тревоги, что у него на уме. Каждая его мысль, как чирканье спичкой, гонит сигнал ему по рукам, мышцы напрягаются, как эластичные ленты, а затем сжимаются и разжимаются пальцы, падают молоточки, поднимаются и снова падают. Тебе, может, кажется, что ты одинокой тропой идешь, Фрэнк, но знал бы ты… Как говорил мистер К., открой свое сердце – поймешь, что я готов пройти ту тропу с тобой.

Еще один звук мне слышен – ясный, как колокольчик: это дорога поет под колесами. Словно все эти годы, что провел я, латая выбоины, насыпая гравий и накатывая битум, словно память об этом возвращается ко мне через звуки колес при их встрече со шкурой земли. Только так я это могу объяснить.

Помню, видел по телевизору программу об аборигенах – про их умение петь друг другу, как добраться с одной стороны Австралии до другой, разные звуки значат то гору, то реку и где ее переходить. Даже где похоронены люди. Тогда я не разобрался, что к чему. А вот теперь понимаю, что способов нарисовать карту столько же, сколько есть на свете людей. Путь, какой я сейчас держу, ближе к правде того, как мы странствуем, – по трассам чувств и желаний.

Как я уже говорил, это может быть последним моим путешествием. Как тот старый волк, зверь, что бежит по собственным линиям – маршрутами, тропами, ничего общего с картами и границами. Почувствую ли я это, когда подберемся мы к последней точке моей, к середке истории, моей истории? Или Фрэнка? Будет ли то конец?

Пока я был жив, иногда размышлял: чем все это увенчается, когда тушка испустит дух? Для кого-то след в мире – это его работа: изобрел человек что-то, или написал книгу, или дал имя свое небоскребу или мосту. Из того, что останется после меня, я имени своего не дал ничему – за вычетом жены и детей.

И все же, бывало, еду на танцы, навещаю инвалида, привязанного к дому, – и горжусь поверхностью шоссе у себя под колесами, будто это произведение искусства. Потому что это мы с ребятами ровняли обочины на той же неделе, а может, годами выглаживали этот самый