оказаться запертым у тебя в уме и ждать своего часа? Оно либо там есть, либо его там нету. Некоторые рисунки на стене – довольно художественные. Один и на потолке имеется – рука Божья тянется, известно чьего авторства. Но навстречу ему тянется не человек, а осьминог. Смешно.

– “Врач, исцелися сам”, – произношу вслух. Такое Батя говаривал, залив в себя сколько-то выпивки. Может, под этим “исцелися сам” имел в виду кого-то еще. Нечистая совесть? Задам этот вопрос Божку, когда выйду отсюда. Надо записать на стенке.

На умывальнике странное с виду мыло. В нем обрывки водорослей. Свое мыло делают. Живут на пляже. Люди вот так отключаются от всех сетей, умеют идти своим путем. От мыла пахнет травами, а также морем. Вся эта тема с запахами и с блядским тем порошком, какой миссис Э-Би дала Скоку. Может, мел, подкрашенная вода, но Скок-то верит – на четыре сотни фунтов у него вера. Может, все сводится к тому, во что веришь, во что верят люди вокруг. Если Берни исходно верил в то, о чем мне только теперь рассказал, могло ли оно оказаться мощнее того, во что я верил насчет себя и дара? В себя я верил недостаточно крепко.

Выхожу на улицу, а там свет оказывается слишком резким; будто сто лет прошло с тех пор, как я зашел в бытовку. Сколько-то времени даю глазам привыкнуть. Стою, пытаюсь вспомнить, что я там прочел только что, но в голове пусто.

Звонит мой телефон. Берни.

– Ты где?

– Со Скоком уехал. А вы где?

– Пока еще в Лондоне.

Ну конечно, я и забыл.

– Как дела?

– Айлин выносит мне мозг. Непотребные тела в непосредственной близости. Иисусе слезный, эти ее язвы на ногах.

– Матерь при тебе? Дай ей трубку.

Возникает Матерь. Задвигает насчет какого-то парка, где они гуляли, и насчет магазинов. Радует ее слышать. Когда она переводит дух, я спрашиваю, не упоминал ли Батя кого-то – какую-нибудь подругу из Уэксфорда, с которой он утратил связь.

– Нет. У него была родня в Балликалле, и вроде все. Я у Айлин заберу три пары туфель. На нее не лезут, у ней щиколотки разнесло.

– Судя по всему, у вас дела в порядке. А вот еще насчет места под названием Глен-что-то-там.

– Гленби?

– Гленби, говоришь? – переспрашиваю на всякий случай.

– Мы там ездили на тарантасах. Лошадям в ту пору подгузники не подвязывали, это я тебе точно скажу. Медовый месяц у нас там в Керри был.

Голос ее доносится будто издалека, но она всегда трубку держит в полумиле от уха – от рака бережется.

– А ты чего спрашиваешь? – говорит. – Какие у тебя планы?

– Никаких. Мне пора, батарейка садится.

– Не сердись на меня, что я Берни вывезла немножко проветриться.

– Я нет. До скорого.

Похоже, она вообще без понятия.

Из грузового контейнера на другой стороне дорожки появляется женщина. Забыл спросить у Чудси, что это было изначально. Женщина идет ко мне.

– Привет, ты, должно быть, Фрэнк.

Откуда, блин, она знает, как меня зовут?

– Вы кто? – спрашиваю.

Говорит с легким акцентом.

– Я Мила. Скок сказал, вы тут на ночь останетесь.

Блядский Скок. Она ему по всем статьям подходит: постарше, длинные волосы, смазливая. Даже в мешковатой футболке и шортах сходу видно, что тело у ней убойное. Немудрено, что Скок так, блин, рвется остаться.

– Я скоро приду, – говорит.

– Шик.

Перед тем как вернуться к столу, захожу в шалман, беру у Чудси две банки. У бильярдного стола гоняют шары какие-то женщины. Откуда эти люди тут берутся?

– Что-как? – Скок мне, когда я приношу напитки к столу.

– Познакомился с твоей новой подругой.

– В смысле?

– С блондинкой.

– С Милой. Она вписалась в контейнер на все лето. Там внутри все оборудовано.

– Ты там уже побывал?

– Нет. Мы просто поболтали.

– Поэтому ты и хочешь остаться.

– Не только поэтому. Мне правда кажется, что стоит попробовать найти эту Летти Кайли. И люди тут, типа Чудси, они шарят в местных делах. Подскажут, с чего начать.

– Она даже не ирландка.

– У нее подруги ирландки. Они все морской хренью увлекаются, экологией. И вдобавок хорошенькие.

С той минуты, как Скок произнес ее имя, я никак не могу бросить о ней думать. Летти Кайли. Имя, фамилия. Никак теперь не забыть. Из-за того, что имя есть, все делается настоящее. Даже если Скок лапшу мне по ушам развешивает, лишь бы с этой подругой замутить, оно меня все равно зацепило. Была же у Бати какая-то причина расспрашивать Розу о Летти. Теперь у меня есть ее имя, и это теперь на мне. Кто-то должен ее знать. Какие-то записи где-то в архивах должны сохраниться.

Выходит Чудси, Скок спрашивает, не встречались ли ему случайно какие-нибудь Кайли. Это он только ради того, чтоб меня умаслить.

– Нисколько не знакомое мне имя.

Идет к помойной яме с каким-то мусором, просит записывать, сколько чего мы берем, на доске в баре. Очень доверчиво это с его стороны.

Прилив. Чума вообще, потому что его не замечаешь, и вдруг он вот он.

Сидим мы с Божком еще сколько-то, пялимся на воду. Вроде ничего не происходит, но если отпустить ум в дрейф, засекаешь, может, какую-нибудь чайку – как она кружит и кружит, то подальше, то поближе. Или вот камни постукивают, и начинаешь ожидать некий определенный ритм. Предвкушаешь его.

– Какие новости от Берни и Матери? – Скок мне.

Рассказываю, что они идут завтра в Букингемский дворец. И в больницу, где Айлин работает, – не очень-то достопримечательность.

– Интересно, он с твоей матерью про это когда-нибудь разговаривал?

– Про что?

– Твой отец. Про то, был ли у него ребенок уже до того, как они познакомились. Хотя тогда по-другому оно было.

– Вряд ли она вообще хоть что-то знает. Я ее спросил, слыхала ли она о месте под названием Глен.

– Что за Глен такой?

– Роза упоминала Глен-чего-то-там.

– Это еще одна наводка, верно?

– Что?

– Сколько тех Глен-чего-то-там есть? Можно все найти, порасспрашивать. У нас есть имя и, ты говорил, какая-то связь с мясниками, помнишь?

Про это я и забыл. Все хлипко, но, блин, я про это завтра подумаю.

Скок тянется к Божку, берет его, подносит к лицу.

– Обожаю, когда план как по маслу[101], – говорит он мультяшным голосом, будто это Божок вещает.

Не потому что Скок валяет дурака, но я уверен, что голос Божка возникает у меня в голове: “Давай-ка, ну же, Фрэнк, берись”.

И тут Скок допивает свою банку и орет:

– К черту мысли, дуй за мной!

Шизанутый гаденыш несется к воде. Раздевается догола, бросается в волны, виляет мне на прощанье белой