— Ни души! — сказал ветер, облетев всю деревню изакрутив в бесцельном удальстве пыль на дороге.

Но береза не ответила ему, как отвечала прежде. Она слабозашевелила ветвями и опять задремала. Она уже знала, что выгон в деревне заросвысокой сорной травой, что глухая крапива поднялась у порогов, что полыньсеребрится на полураскрытых крышах. Степь вокруг была мертва, а десятокуцелевших изб можно было издалека принять за кибитки кочевников, покинутые вполе после битвы или чумы. И голубец уже покосился под березой, на верхушке которойторчали сухие белые сучья. Теперь, в сумерки, когда за темными полями слабоалел закат, ночевали на ней только грачи да вороны, которые немало виделиперемен на этом свете…

Вот новые люди стали появляться на степи. Все чаще приходятони по дороге из города и располагаются станом у деревни. Ночью они жгуткостры, разгоняя темноту, и тени далеко убегают от них по дорогам. С рассветомони выходят в поле и длинными буравами сверлят землю. Вся окрестность чернееткучами, точно могильными холмами. Люди без сожаления топчут редкую рожь, ещевырастающую кое-где без сева, без сожаления закидывают ее землею, потому чтоищут они источников нового счастья, — ищут их уже в недрах земли, гдетаятся талисманы будущего…

Руда! Может быть, скоро задымят здесь трубы заводов, лягуткрепкие железные пути на месте старой дороги и поднимется город на месте дикойдеревушки. И то, что освящало здесь старую жизнь, — серый, упавший наземлю крест будет забыт всеми… Чем-то освятят новые люди свою новую жизнь? Чьеблагословение призовут они на свой бодрый и шумный труд?

1900

Глядя на колокольню снизу, с церковного двора, мы самичувствовали, до чего мы еще малы, и было жутко немного, потому что облака вясном весеннем небе медленно уходили от нас, а высокая белая колокольня,суживаясь кверху и блестя золотым крестом под облаками, медленно, плавновалились на церковный двор — и крест был похож на человечка с распростертымируками… Потом мы вперегонки кидались к узкой двери в колокольню.

Длинная, почти отвесная лестница тотчас же за дверьютерялась в темноте. В темноте, стиснутые холодными кирпичными стенами, храбролезли мы друг за другом вперед. Свет, как мы знали, должен был открытьсявнезапно — и правда, скоро впереди мелькал проблеск. Еще несколько шагов,поворот — и мы в низком помещении, бледно озаренном решетчатым окном. Надголовой — тяжелый накат из бревен, перекрещивающиеся в пыли и паутине балки, наполу — целые вороха известкового птичьего помета, изогнутая медная купель средикирпичей и мусора, суздальские облупившиея иконы, кадило с оборванными цепями…Черничка-галка, с пухом в клюве, сидит на подоконнике и выжидательно коситодним глазом. Таинственно в этой старой кладовке! Но осматриваться некогда.Голоса и топот ног опередивших нас раздаются уже над нами, — звонко ивесело, как всегда весной в колокольне. И, кинув несколько быстрых взглядов намусор и балки, мы спешили по темным изломам лестниц дальше…

Вот наконец и первый пролет: сразу стало светло, просторно,в арки широко видно небо. Внизу — церковный двор, мощенный камнем, краснаякрыша сторожки в углу ограды и береза у железных ворот… Хорошо глядеть на всеэто сверху — видеть у себя под ногами верхушку березы! С высоты все кажетсякрасивее, меньше; двор после весенних дождей стал бел, опрятен, между еговысохшими плитами пробивается первая травка, а верхушка березы закудрявиласьлегкими, прозрачными кружевами зелени, необыкновенно нежной и свежей. И кактепло! Выйдет солнце из-за облака — чувствуешь на лице горячую ласку света.Воробьи на березе задорно зачиликают в этом блеске, извозчик, проезжающий мимо,хлестнет лошадь, — и совсем по-летнему затрещат по мостовой колеса…

— Идите сюда! — раздается чей-то крик сверху. И,переглянувшись, мы устремляемся к гнилой и крутой лестнице во второй ярус,более узкий и как будто более зыбкий, чем первый, и снова попадаем в полутемныенедра колокольни, разделенные бревенчатыми потолками. Опять грубый ибеспорядочный вид балок и лестниц, мешающихся в сумраке; опять холодок и запахкирпичных стен… Всюду запустение старой башни, все велико, покрыто пылью иптичьим пометом… Лестницы, под которыми валялись кирпичи и бревна, были шатки,колени у нас дрожали, сердце учащенно билось; но в узкие окошечки возлелестницы мы видели лазурь, высоту, к которой стремились. На подоконниках, налестницах и балках сидели сытые голуби, сизые и «жаркие», и так как мы ужечувствовали себя в одном мире с ними, то нам было очень жаль, что они такпоспешно, пугая и себя и нас, рассыпались куда попало при нашем приближении,торопливо хлопая свистящими крыльями. Это, впрочем, не мешало им тотчас жеопускаться на другие лестницы и снова начинать гулкое, сердито-ласковоеворкованье, топчась на одном месте с раздувающимися зобами. А в одном углусидела на яйцах белая голубка — и с каким любопытством мы смотрели на неесверху! Тут было совсем почти темно, только в длинное и узкое окошечко голубойлентой сияло небо…

— Васька идет! — радостно говорил кто-нибудь изнас, заглянул в это окошечко и увидав под колокольней звонаря Ваську. И тогдамы еще более ускоряли шаги, чтобы поспеть к звону. Ощущение высоты было ужеочень сильно, когда мы выскакивали во второй пролет. Но нужно было сделать ещешагов тридцать, к колоколам, в третий ярус. Мельком мы заглядывали вниз — и неузнавали березы у ограды: так мала и низка стала она! Теперь даже огромныйкупол церкви был наравне с нами, а под ним разноцветные крыши города,сбегающего к реке, улицы и переулки меж ними, грязные дворы, сады и пустоши…Вон во дворе чиновника баба развешивает белье по веревке; вон мещанин, вжилетке и ситцевой рубахе, выходит из тесового, похожего на собачий, домикаволе сарая; рядом, на почтовом дворе, лениво бродят с хомутами в руках ямщики,запрягая двух одров в тележку; а вон скучные каменные дома купца-богача близбазарной площади, на скате которой, над мелкой рекой, стоит старый, приземистыйсобор с синим куполом в белых звездах… Улицы пусты, — все эти мещане,купцы, старухи и молодые кружевницы сидят по своим домишкам и, должно быть, незнают, какой простор зеленых полей развертывается вокруг города; а мы вот знаеми побежим еще выше, где уже совсем жутко, особенно когда подумаешь, чтоприближаешься к самому шпицу колокольни, сияющей над городом своим золотымкрестом…

Теперь детство кажется мне далеким сном, но до сих пор мнеприятно думать, что хоть иногда поднимались мы над мещанским захолустьем,которое угнетало нас длинными днями и вечерами, хождением в училище, где гиблонаше детство, полное мечтами о путешествиях, о героизме, о самоотверженной дружбе,о птицах, растениях и животных, о заветных книгах! Птицы любят высоту, — имы стремились к ней. Матери говорили, что мы растем, когда видим во сне, чтолетаем, — и на колокольне мы росли, чувствовали за своими плечами крылья…Когда мы, запыхавшись, одолевали наконец последний ярус колокольни, мы виделивокруг себя только лазурь да волнистую степь. Город, как пестрый план, лежалдалеко под нами, маленький и скученный, а в сердцах у нас было то, что должныиспытывать на полете ласточки. В ожидании Васьки затевали мы драки, бегали другза другом, стуча сапогами под медными шлемами колоколов, и громко кричали вних, возбуждая в меди эхо. Пробираясь по лесенке среди веревок, привязанных заколокольные языки, к главному колоколу, украшенному барельефами херувимов инадписью, какой купец отливал его, мы по очереди ударяли в края колокола:ударишь и слушаешь — и кажется, что где-то далеко идет певучий благовест кранней обедне! И однажды, поднявшись на верхнюю ступеньку, вдруг увидал я наколоколе барельефный лик строгого и прекрасного Ангела Великого Совета ипрочитал сильное и краткое веление: "Благовествуй земле радостьвелию…"