библиотеке Белинский, можно ль его не везти с собой. Чухонцев в ответ телеграфирует: «У чукчей нет Анакреона, к зырянам Тютчев не придет, в Пицунде нет Виссариона, хотя Рытхеу здесь живет. Грузите классика, привет живому Чухонцев».

Боги, как патетичен Гоголь! Постоянные «о!», «у!» и прочие гласные – даже в переписке с друзьями.

Сколь притягательна центральность. Середину мы зовем золотой. Считаем, что истина всегда в середке. Вот Гете – тот знал, что между крайностями – не столько истина, сколько проблема. Нас, грешных, постоянно дурманит эта несбыточная мечта о компромиссе, о примирении.

«Дни и годы Немировича-Данченко». Какая безжалостная книга! Год за годом и день за днем горячий, взволнованный человек превращается в плоского приспособленца, при этом сохраняя значительность и ощущая свое величие. Утрачивает и тонкость и вкус, несет какой-то напыщенный вздор об Афиногенове и Корнейчуке как о явлениях культуры. Вот он, гипнотизирующий яд этих безумных тридцатых годов. Только новое обращение к Чехову вырвало его почти перед смертью из ямы, из этого непотребства.

Писатель шествовал, будто готов опрокинуться спиной назад, но именно эта готовность и придавала его поступи нечто надменно-победоносное.

Национализм словно источает бездарность.

Попавший в отчаянное положение, пусть вспомнит маршала Фоша на Марне: «Наш левый фланг прорван, наш правый фланг смят, я перехожу в наступление».

Сталин велел Платонову покинуть Москву. Тот собрался переехать в Воронеж (мандельштамовская география), но кончилось тем, что писатель умер. Ввиду Верховного Распоряжения его боялись похоронить в Москве. Друзья-армяне в глубокой тайне погребли его на армянском кладбище. В этой ужасной, жестокой истории финал человечен и утешителен.

Всю жизнь он собирал книги. К несчастью, читать не было времени. «Не страшно, – утешал он себя, – состарюсь, буду только читать. Меня ждет божественная старость». Старость пришла, появилось время, но сил на чтение не осталось. После первых же строк клонило ко сну.

Паскаль усмотрел нашу трагедию в несоответствии могучего разума ничтожеству нашей бренной натуры. Обогащенный опытом трех столетий, Валери увидел причину драмы в бессилии самого разума. Итак, друзья мои, мы перед выбором: что хуже в нас, что мельче и площе – наш интеллект или наша природа?

Говорил с Граниным о его «Моцарте и Сальери» – исходная точка его рассуждения представляется мне ошибочной. Когда я говорю о сальеризме Вяземского, я имею на это основания – его с Пушкиным связывали тесные отношения. Но натянуть образ Сальери на Булгарина трудно уже потому, что они с Пушкиным жили в разных мирах. Вне дружеских связей (пусть даже внешних) темы Моцарта и Сальери нет. В высшей степени характерно, что Моцарт относится к Сальери как к равному. Неподдельные гении, как правило, не ощущают себя мессиями, не любят неравных отношений или же не вступают в них вовсе. Пушкин не признавал неравенства, иначе какая же дружба, которую он так искал весь свой век? Ему были одинаково тягостны «обиды вольный разговор» и «покровительства позор». С Булгариным же его связывала лишь стойкая жесткая конфронтация – и литературная и человеческая. Здесь все было открыто и ясно. Зато в отношениях с Петром Андреевичем он чувствовал эту тень неискренности.

Вот и еще весомый повод вспомнить суждение Паскаля. Грустно, что наше несовершенство особенно резко проступает в столь уязвимых творческих личностях. Сколько их, этих «божьих избранников», чье клокотавшее самолюбие буквально пожирало их дар! История пестрит именами и поучительными сюжетами. Старый художник Лука Карлеварис умер с горя, когда убедился, что молодой Каналетто его затмевает и своим мастерством и славой. «Не вынесла душа поэта…» Где ты, бессонница вдохновения? Трудно парить в горних высотах, когда твои страсти тянут вниз, на раскаленную сковородку.

Настоящий поэт всегда склонен к мистике. Не по складу ума – по складу души. Пушкин любил повторять слова Гете: «Суеверие – поэзия жизни». Он остро чувствовал эту поэзию как в суевериях, так и в вере, в старинных обычаях и обрядах, быстрее всех обнаруживал в явном скрытое. И религиозность его была его поэтическим отзвуком, и к повседневной жизни у Пушкина – к естественной бытовой жизни – было суеверное отношение.

Патетическое самоутешение Бетховена: «Через страдания – к радости». Мы, грешные, за всякую радость вскоре расплачиваемся страданием.

Ум влияет, чувство воздействует.

Не устаю восхищаться «Скучной историей». Суждения могут быть общеизвестными – магия этой предсмертной исповеди достигается напряженностью чувствования при внешней бесстрастности интонации. Лишь заключительный вздох: «Прощай, моя радость!» являет нам всю глубину бездны.

«Не напирайте, смертные, не напирайте», – приговаривал Бенкендорф. Как странно, что эта чиновничья мудрость перекликается с литераторской. «Господа, пожалуйста, как можно меньше рвения!» – напоминал Дружинин своим коллегам в статье, обнародованной в «Современнике». Еще ранее Пушкин призывал «не настаивать» на излюбленной идее.

Скромный автор стремится не солгать. Большой – ставит целью сказать правду.

Угол зрения, абсурд ситуации, гиперболизированный характер и абсолютный покой изложения – вот непременные условия, которые должен ты соблюдать, когда записываешь комедию. (Летом 1985 г. Работа над «Цитатой».)

«В заботах каждого дня Живу, а душа под спудом Каким-то пламенным чудом Живет помимо меня». Пастернак мечтал написать «восемь строк о свойствах страсти». Ходасевичу хватило четырех, чтоб выразить тайну жизни поэта.

Главное воспоминание о молодости – собственная доходящая до комизма глупость. Стоит вспомнить ту пору, и диву даешься.

«И в козиих мехах вино, отрада наша!» Повезло Гомеру, не жил он в дни «сухого закона».

Весь век решаешь один вопрос: принять или отвергнуть?

Не странно ли, что, полюбив, умники глупеют, а дурни умнеют?

Трудно складывались отношения с театром. Все не мог примириться с его потребностью в адаптации, вечно «перегружал». На каком-то перекрестке я понял: либо уходить из него, либо упорствовать, не бояться укоров в литературности, чего бы ни стоило – стоять на своем.

Ничто не доказало с такой очевидностью правоту шпенглеровского утверждения «Цивилизация – враг культуры», – как торжествующее телевидение.

Молодые поэты весьма комично блюдут в стихах свой сочиненный имидж. Юный Симонов в тридцатые годы все подчеркивал свою мужественную бывалость. «Учу, как чай в жестянке заваривать в пути…» Помню, я все спрашивал себя: «Чему тут учить?»

Древний завет: обучая – учатся. Столько веков произносили это достойное уважения смиренное «docendo – discitur». Но в жизни характерней иное, подсмотренное не единожды Чеховым: «Когда критикуешь чужое, чувствуешь себя генералом».

Зиновий Паперный звонит Лиле Брик в день ее рождения рано утром: „Лиля Юрьевна, я вас первый поздравил?” Брик: „Да, вы так