с вечною думой о том пороге, который надо перешагнуть.

В сущности, каждый юбилей – это защита от действительности. И в жизни отдельного человека, и – еще более – в жизни общества. Уйдем от каждодневных забот, выпустим пары и забудемся, примем – в который раз – слово за дело.

Нерв настоящего произведения вовсе не зигзаги сюжета, а перепады состояний. Переживи, а потом осмысли.

Сказки для юных и старых детей.

«В любовь с первого взгляда трудно поверить. Но любовь с первого раза возможна», – говаривал старый удмурт Финкельштейн.

В сочувственном отношении к террору, в принципе, нет ничего нового. Тургенев сказал о бомбистке: «Святая». Поэтому смешно говорить о «понимании» террора как примете конца тысячелетия. Сто лет назад в его оправдании преобладали радикальные чувства, теперь же эмоции уступили место «аналитическому подходу». Итак, сначала интеллектуалы установят, что террор исходит из хэппенинга, затем обнаружат его театральность, потом дадут ему обоснование как сакрализации преступления, наконец, признают, что террор – образ жизни. В дальнейшем отдельных террористов канонизируют как мучеников, а тем, кто террор сделает массовым, воздвигнут памятники. Все уже было.

Утешительный, паточный перфекционизм – эти рождественские моралите, эти благостно-святочные колыбельные проповедников от философии.

Чтобы действительно воспринять новые идеи, необходимо сперва воспринять новый стиль жизни. Другая очередность бесплодна.

Наступила поганая пора – платят не за дар, не за дело, платят за возраст, за выслугу лет.

Горький верил, что жизнь меняется к лучшему. Чехов верил, что жизнь изменится к лучшему. Бунин верил в прекрасное мгновение. Селин уже ни во что не верил.

Все мы будем когда-нибудь предметами галактической криптозоологии.

Возможно Ермолова, была в самом деле могучей актрисой, но читаешь ее письма, и нападает уныние: «чудные воспоминания», «дивные наслаждения», «великий художник» – тоска, тоска!

У Достоевского прочная тяга к весьма своеобразной триаде – религии, истерике, уголовщине.

Художник хочет успеть, ремесленник – поспеть.

Плоские аллегории современного театра. Попытки выдать провинциальное за вселенское.

Театроведение спаяно с мифотворчеством. Знавал я некоторых актеров, о которых сегодня вещают с придыханием, видел спектакли, которые нынче аттестуют как эталоны. Вот так и о современных поделках будут писать как о вершинах через какие-нибудь полвека.

Воображение – это проклятье. Может довести до петли.

Надоела сложность этого мира, хочется, как черного хлеба, манихейской определенности.

Эстрадная певица, ярко вульгарная, неутомимая, напористая, изображающая то загадочность, то греховность, то яростный темперамент, то драматическую обреченность, – публика покорена таким женским богатством.

Возраст! Больше умеешь и меньше можешь. Жизнь с каждым днем леденеет.

Давно я не чувствовал такого подъема, как в апреле 1985 года. Наконец написал свою Главную драму. Именно о «Пропавшем сюжете» я мечтал, как о заветной пьесе. Возможно, в ней много несовершенств, но уж зато – никаких иллюзий.

Они были у моего героя. Он хотел бежать на остров Мадагаскар от окружающего безумия. Дело происходило в Одессе, в 1906-м. Послушал бы он сегодня, как я, речь посла Мадагаскара: «Наш великий вождь Дидье Рацирака, чьи бессмертные идеи открыли миру новые горизонты, сделал нашу страну счастливой, могучей и процветающей…» И на Мадагаскар не сбежишь. Чем глуше деревня, тем ярче платок.

Сделать идею своей жизнью – сделать свой выбор в пользу смерти. Известно, эти идейные люди ради идеи взорвут весь мир.

Вам повезло – посетила мысль? Только не вздумайте вооружать ее против возможных нападений. Чем она ярче, тем уязвимей, а оговорки ее изуродуют. Ничто так не обесточивает мысль, как кажущаяся неоспоримость.

– (патетически). Все продается.

– (с горьким вздохом). Не все покупается.

Какой идее выпала столь драматическая биография, какая выпала христианской идее? Возникла как обращение к нищим, к отверженным и обездоленным, и стала опорою иерархов – равно церковных и государственных. Хотя ей исходно не был присущ пафос какой-либо государственности, последняя даже была ей враждебна. Узаконенный, прирученный дух? Право же, есть над чем задуматься.

Чехов не любил проповедовать. Что из того – все равно он стал пастырем. В словесности все взаимосвязано. У Толстого – исповедь через проповедь, у Чехова – проповедь через исповедь. Когда проповедничество заряжено неукротимой самоотдачей, оно перерастает в пророчество и возвышается до искусства.

Люди, лишенные предрассудков, редко отмечены одаренностью. (В конце концов, сам талант – предрассудок, а в суеверности столько поэзии!)

В юности ощущение дара радует, в зрелости – озабочивает.

Что жаловаться на равнодушие неба, когда на земле к вам все равнодушны?

О, крепостное право теории! Концептуальная зависимость ужасна, как всякая зависимость.

Настоящее изнурительно, будущее опасно, прошлое грозит повторением. Поэтому с опаской оглядываемся, не любим видеть того, что рядом, и зажмуриваемся, когда смотрим вперед.

Большая удача – исчезнуть вовремя.

Однажды экс-чемпион мира по шахматам Таль сказал мне, что теперь он играет много лучше, чем в те годы, когда он был чемпионом. Возможно, что так. Но из этого следует лишь то, что лучшее – не всегда гениальное. Лучшее – это самое правильное. Гениальное – нечто иное, большее и неправильное чаще всего.

В зеркало смотришь, как под хмельком.

Какое испытываешь упоение, видя набоковскую мастеровитость, безупречность в отборе слова, ошеломительно неожиданную точность эпитета. Ars est alare arsem. Вдруг ощущаешь, что старая истина не бесспорна. Наслаждаешься именно тем, что Набоков не столько скрывает, сколько подчеркивает свое изысканное художество. В театре так работал Вахтангов.

Наше время поставило интерпретацию над первоисточником – взгляните: в искусстве публике исполнитель гораздо интереснее автора. Наука откликнулась на это явление герменевтикой, а идеология вполне подчинила себе философию. Однако находятся твердые души. Режиссерам не мешало бы помнить завет дирижера Тосканини: «Иметь мужество играть, как написано!»

Хорошо темперированное чувство.

Для Чехова монолог – не кульминация, как это было у его предшественников, а способ общения. В искусстве драмы это подлинное открытие, еще недостаточно оцененное. Оно неизмеримо повысило и эмоциональный градус и духовный уровень диалога.

Сладкая отрава обаяния.

Недостижимый с античных времен цицероновский идеал: «Скромный образ жизни и высокий образ мыслей». Этот «высокий образ мыслей» в подавляющем большинстве случаев – почти неприкрытое лицемерие, бытовую же скромность мы ненавидим, видя в ней унизительное свидетельство нашего полного поражения, не оправдавшей надежд судьбы. На протяжении столетий трибуны, философы и просветители упрямо не желают считаться с неизменностью нашей природы.

Мой сын, собираясь в санаторий, спрашивает в своем письме у проживающего там Чухонцева, есть ли в