милостыню. Однажды взял ее у Ахматовой. То был занятный, колючий выродок, приковывавший к себе внимание (между прочим, и Ходасевича). Он сгорел от собственной неутоленности – вся жизнь его была истерика. Могу лишь вообразить, как страшна была бессонница этого маргинала.

Чудное время на дворе – номенклатура жрет, литература врет.

Он охотно писал письма – это была возможность поговорить о себе.

И преходящее оставляет след.

Автор книги «Мечу бисер».

На сцене верно чувствовать – значит верно действовать. В жизни это не всегда совпадает.

Твардовский после очередного наезда на «Новый мир» обычно говорил: «Пережили лето горячее, переживем и дерьмо собачье».

Бедный поэт! Он понимал, что «береза несомненнее райисполкома» и вынужден был провести свою жизнь среди партийных иерархов. Не могло это кончиться добром. В чертах его большого лица было нечто общее с Шаляпиным. Кроме сходства – некий своеобразный простонародный аристократизм. Внутренний дар непонятным образом придал в этих обоих случаях грубоватой от рождения внешности какую-то странную утонченность. Он никогда не производил впечатление человека удачи, хотя судьба была поразительной. Его восхождение было замешено на слишком большой человеческой драме. «Овраг придорожный – мой дом родной», – писал процветающий стихотворец. (Комментарий, сделанный в 1990-х: Стоит хотя бы сопоставить его феерическую биографию с биографией его брата Ивана. Вышли они из единого чрева и разошлись, как огни небесные. Один с юности взыскан и обласкан, лауреат, знаменитый поэт, другой – изгой с изувеченной молодостью, промыкавшийся всю свою жизнь. Однажды мне довелось прочесть воспоминания Ивана о брате, прославившем их род и фамилию. Каждая строчка полна до краев тяжелой неизбывной обидой, не утихающей, не прощающей, – не сладят с нею ни смерть, ни время.)

Почему так тягостно отрочество? Еще нет той ясности, которую дает выстраданное знание, и уже нет той, которую дарит неведенье.

Либо «пьянство жизни», о котором писал Толстой, либо поиски ее смысла. Но в обоих случаях ждет похмелье.

Дать и отдать – не одно и то же. Те, кто дают, нас умиляют. Те, кто отдают, – удивляют.

Путь литератора – от ювенилий до сенилий.

Печальный оптимизм Чехова с его точно понукаемой верой в некое прекрасное будущее и уютная меланхолия Тургенева – счастливые и плодоносные несовпадения натуры и дара. Разночинец знал, что возделывает почву для того, чтоб жили на ней, кто придет после, а помещик знал – со дня рождения – что сам будет жить на этой земле. Срубили вишневые сады, словесность учила нас жить для будущего – и столько обрушилось всяких бед на головы благородных читателей.

Ближневосточное лицо семита.

«Заряженный бытом как порохом», – писал Пастернак о гостиничном номере. В этой заряженности – неотразимость. Момент истины, минута прозрения.

Критика судит не о голосе, а об эхе, донесшемся до нее. Большинство об этом не думает. Те же, кто это понимает, делятся на неравные группы – добросовестных и самоуверенных. Первые честно предупреждают: так расслышали. Вторые упорствуют: слышим лишь то, что нужно услышать, и то, что можем услышать лишь мы.

Какая все-таки редкость – ум! Талант встречается много чаще.

Тот, кто мечтает дойти до счастья, не ведает, что оно возможно, только покуда он в дороге.

Интерлюдия

Гусеница похожа на маленького зверька, крохотного, лохматого, рыженького. Вблизи видно, что ее шерстка разделена проборчиком и в середке его – едва различимые голубенькие пуговички с серебристым отливом. Вырастет из нее бабочка «павлиний глаз» с красновато-рыжими, ярко-кирпичными крылышками, на которые, будто бы кистью, нанесены бирюзовые пятнышки. А чем хуже другая – крупная, коричневато-темного цвета (издали кажущаяся черной), с желто-голубым украинским крапом по краям трепещущих крылышек с дивным названием «траурная мантия»?

О, чертова литература! Почему не могу я самозабвенно наслаждаться этим парящим чудом, не подумав в тот же миг о Набокове? Все мы, извергатели слов, – увечные души, прости нас, Господи…

Герцен называл свой характер «суетливо-слабым». Так объяснял слишком взвинченную, нетерпеливую, слишком страстную жизнь своей души. Что ж, «Irrtum – Leben», – говорил сходный с ним Шиллер. Заблуждение – это жизнь.

Сколько поэтов было уверено, что, познавая себя, познают они мир. Все романтики озабочены судьбами мира, и все они, в сущности, солипсисты. Как прав был Гегель, когда он связывал романтизм и символизм. Искомая позднейшими символистами «мировая душа» – это, прежде всего, душа очередного искателя.

Юдофильство, чаще всего, головное – вот отчего в нем налет искусственности. Юдофобство, напротив, эмоционально, поэтому большей частью естественно.

О, кабы ближние были подальше!

Когда я писал «Римскую комедию», ежеминутно думал о том, как тесна история и на каком на диво насыщенном пространстве рождаются и проходят эпохи. Важнее всего мне было прочувствовать, что от первого фараона Нармера до отнюдь не последнего – Эхнатона – прошло больше времени, чем от Эхнатона до нас. Когда пишешь исторический опус, нужно помнить, как условен рубеж между сегодняшним и вчерашним. Пять, десять, двадцать веков назад – какая разница, все то же самое! Те же расчеты, те же страсти, те же люди, в конце концов. Причем история избирает с каким-то маниакальным упорством наиболее кровавый маршрут – неизменное противостояние как непременное состояние. Торжествует жизнепорядок множеств, свободное сердце обречено. Единственное завоевание (если речь идет о продвинутом обществе) – раньше особость каралась смертью, теперь пожизненным одиночеством, пусть так называемым публичным, не бросающимся в глаза. От этого оно вряд ли легче. «Лучшие люди проходят незаметно» – можем прочесть мы в «Раджа-йоге». Их-то, как правило, и забывают. Однако бывают титаны духа – тех не задушишь и одиночеством. «Ich bin auf der Welt zu allein und doch nicht allein genug», – писал Рильке. «Слишком одинок я на свете и все ж – недостаточно одинок!»

Статья о почтенном юбиляре. Подчеркивается его совестливость, глубокая нравственная чистота и абсолютная порядочность. Пишет статью человек растленный, известный тотальной аморальностью.

Кто их придумал, эти празднества? Когда я писал свою «Коронацию», я был еще сравнительно молод, только что стукнуло сорок три года. Но, со свойственным моей глупой натуре опережением событий, я вознамерился написать старца, достигшего восьмидесяти – все шумно справляют его юбилей, который всем почему-то важен, всем, кроме бедного юбиляра! У каждого тут свои интересы – от политических до политичных, разнообразные расчеты, всякие личные соображения, а он от этого все острей чувствует свою одинокость и думает, каково проснуться утром следующего дня. Вот и погасли зажженные люстры, унялся праздничный балаган, и вновь он один со своей тоской,